Семь пятниц на неделе - Татьяна Луганцева

Нотариус не заставил себя долго ждать, явился точно вовремя и очень удивился количеству народа, присутствующему в номере. К тому же народ был очень шумный и несколько пьяный.

– А мы все ждем завещания! Все хотим поздравить нашу Грушечку! – заявила Таня, подступая к юристу с бокалом наперевес, а Вилли перевел.

– Просто жаждали бы стать наследниками, – по-своему объяснила ситуацию Аграфена, естественно, на английском языке, так что почти никто ее не понял.

Нотариус, аккуратненького вида невысокий и неполный мужчина в летнем отглаженном костюме, светлой рубашке и нежно-голубом галстуке, расположился за столом и достал кейс с документами. Щелкнул замок, и юрист вынул папку с документами, а оттуда и сами документы, все в каких-то веревочках и печатях.

– Не томите! – взмолилась ведущая актриса Ветрова. – Вы сами не можете, что ли, сказать, что там? Вы же составляли!

Вилли перевел. Юрист прокашлялся.

– Во-первых, такие вещи требуют повышенной честности и внимательности, тут «абы как» не пройдет. Во-вторых, тысячи людей составляют завещания, причем часто за много лет до того, когда они могут понадобиться… Я не могу помнить все. Итак… – Мужчина вытер лоб носовым платком.

Началась вступительная часть, кто и в каком здравии при составлении завещания находился. Ну а дальше шла самая значимая часть – по имуществу.

– «Свои сбережения в размере десяти тысяч долларов, – читал нотариус, – завещаю своей единственной наследнице Аграфене Романовне Пичугиной, такого-то года рождения, имеющей российское гражданство».

– Велика сумма! – фыркнула Настя.

– Здесь прилагается номер счета в банке, где ей выдадут деньги по завещанию, – пояснил нотариус. И продолжил: – «…Свой театр в городе Будапешт я завещаю моему другу Эдуарду Эриковичу Колобову».

После этих слов все присутствующие дружно посмотрели на режиссера. Сам Эдуард, казалось, вот-вот потеряет зрение, так как глазные яблоки просто выпадут от удивления и покатятся по паркету апартаментов Вилли.

– Мне? Господи, совсем не ожидал. Он что, под старость с ума сошел? Зачем мне все это…

Груня оставалась совершенно спокойной, зато настала очередь Насти порадоваться и позлорадствовать.

– Ой, какая неожиданность! Только что найти отца, узнать, что он оставил завещание, понадеяться, что хоть перед смертью, как бы прося прощения, тот отвалил хоть что-то, а тут – на тебе! Что и было, театр, завещано другу!

Татьяна Ветрова с неприязнью посмотрела на Настю.

– Ну и злая же ты… И эта сучка метит на мое место, желает стать ведущей актрисой? Доброты в тебе не хватает, доброты!

– Да, я обязательно стану звездой! Ты-то ведь уже сдаешь, старушка! А уж при таком перекошенном лице зрители вряд ли осыплют тебя цветами. Хорошо бы ржать не начали прямо сразу!

– Мое перекошенное лицо закончится через полгода, а твоя злобная душонка останется с тобой на всю жизнь! – достойно ответила на ее реплику Татьяна.

– За полгода много воды утечет, – прошипела Настя, словно гремучая змея.

– Девочки, прекратите! – остановил перепалку Эдуард Эрикович. – Что вы в самом деле? Да еще при посторонних. Что про нас подумают? Стыдно! Мы же всем говорим, что мы – самая дружная труппа, почти семья. А на деле выходит, все друг другу просто враги?

– А тебе я, Эдик, вот что скажу… – обернулась к нему Ветрова, всем своим видом показывая, что зря режиссер привлек к себе внимание своей глупой болтовней. – Я знаю, что ты любитель женщин. Да что там говорить, все знают, что ты просто бабник, если не сказать грубее. И всегда таким будешь. Но мне все равно, сколько баб у тебя было, есть и будет. Только если ты заменишь меня лично на эту тварь, я уничтожу вас обоих! Пусть это будет последним моим деянием в жизни, но я так и сделаю!

– Таня, успокойся! Стыдно же… – побагровел Колобов.

– Стыдно иметь столько любовниц! И я все понимаю, век актрисы короток для определенных ролей… Но пусть будет кто угодно, только не она! Давай вон Груньку в актрисы толкнем? Ну, нет у нее специального образования, зато талантливая. Я ее подтяну, и получится!

В апартаментах воцарилась тишина. Груша, которой было все равно, оставил ей Марк Тарасов что-то или нет, была готова провалиться сквозь землю от стыда за своих друзей. Она всю жизнь жила без отца, никогда ни от кого ничего не ждала, сама всего добивалась, и сейчас ей от Марка тоже ничего не надо было, и это было правдой. А играть на сцене она никогда бы не стала – это уж был крик отчаяния Татьяны. Аграфена считала, что все должны заниматься своим делом, хуже всего в любой профессии – отсутствие профессионализма.

Вежливый нотариус выждал еще немного и прокашлялся, словно желая напомнить о себе, о своем присутствии. Наверное, он уже привык, что после зачитывания завещания среди людей возникают распри, склоки, споры и ссоры. Не зная русского языка, он подумал, что и тут две дамы суетятся из-за того, что их обеих «прокатили» с наследством. Не понимал юрист только того, почему суетятся все, кроме той самой наследницы, которой досталась только небольшая сумма денег. Ведь старинное здание театра завещателем было отдано мужчине, не являвшемуся родственником покойного. И этот мужчина, судя по цвету его лица, тоже нервничал.

– Извините… – снова покашлял нотариус.

– Да, господин нотариус.

– Здесь есть еще письмо, приобщенное к завещанию и написанное на русском.

– Можно я прочту? – вызвалась Груня.

– Только вслух! – предупредила Татьяна. – Раз уж начали при всех, то и закончиться должно при всех. А то я сегодня не засну.

– Хорошо, – кивнула Аграфена и развернула листок. – «Дорогие Вилли, Груня, дружище Эдуард… Если вы читаете это послание, то так легли карты, что лично я вам это уже не могу сказать. Тебе, Вилли, мое большое человеческое спасибо. Ты – настоящий мужик с щедрой и незлобливой душой. Кто я тебе? Да никто! Не смог стать тебе отцом, не сделал счастливой твою мать. А все мое блудливое нутро! И несмотря на это, ты протянул мне руку помощи, когда я в ней нуждался больше всего. Мало того, ты обеспечил мне достойную жизнь, купил театр, которым я жил последнее время, который скрасил мои последние годы. Спасибо тебе, Вилли! Надеюсь, ты не обидишься, что я не отдал тебе то, что ты купил. Я знаю, тебе этот театр не нужен. Лишняя головная боль. Ты самодостаточный и богатый человек с большим талантом. Тебя ждут во всем мире.

С дочкой со своей говорить не могу – нечего сказать. Непутевый у тебя, Груша, папаша был. И ничего я тебе оставить не смог, жалкие гроши. Отдам тебе их, конечно, не обессудь. Надеюсь, ты все-таки найдешь свое счастье и не будешь проклинать своего беспутного отца. Не могу сказать, что я раскаиваюсь. Я не знал тебя никогда и не могу ни о чем сожалеть. Но если бы мне выдался шанс начать жизнь заново, я бы все изменил. И все-таки, дочь, напиши портреты моих единственных родственников: бабушку и дедушку. Напиши их портреты! Они – единственные родственники, что у меня были. Это и твои корни, хоть что-то знать будешь…»

– Ой, я не могу! – прервала чтение Настя. – Нарисуй портреты бабушки с дедушкой… И это в завещании? Умереть, не встать! Вот так повезло Груне! Опять он про те дурацкие портреты, даже в завещании!

– Главное, чтобы тебе повезло, – кинула на нее хмурый взгляд Аграфена. И продолжила: – «Ну а моему другу Эдуарду я отдаю то, в чем он разбирается, – театр. Два ему не поднять, но у него есть коммерческая жилка, он что-нибудь придумает, и это поправит его положение. Я когда-то отнял, сейчас время раздавать долги. Больше мне сказать нечего. Очень грустно, когда в конце жизни вот так больше нечего сказать. А я-то считал, что она у меня была весьма насыщенная… Я люблю вас. Не поминайте лихом. Ваш Марк Тарасов».

Груня дочитала письмо до конца и снова задумалась. Она совсем не знала своего отца, и так и не узнает. И самое интересное: даже единственное и последнее, что от него осталось, завещание, совсем не помогло в узнавании этого человека. Даже еще больше все запутало. Сказать, что оно странное, – ничего не сказать.

– Да-а-а… – протянула своим громким, поставленным голосом Татьяна, видимо, подумав о том же самом.

– А я знаю, в чем Марк провинился перед нашим Эдиком, – пискнул Николай Еремеевич, но его голос потонул в общем гуле.

Все кинулись поздравлять новоиспеченного хозяина будапештского театра для русскоговорящих Эдуарда Эриковича Колобова. Громче всех кричала Татьяна.

– Эх, знала бы я, Эдик, что ты станешь под старость таким богатым, фиг бы ты у меня «сорвался с крючка»… Может, еще замутим? Я стану совсем другой – милой и домашней, обещаю!

– Что ты такое говоришь, Таня? – смутился Эдуард. – Какая старость? Какие наши годы? Но, черт возьми, друзья! Что мне с этим нежданным приобретением делать? К чему мне здешний театр? Зачем?

– Да ты бери! Не отказывайся! А там разберемся! – советовали ему со всех сторон.