Прокол (сборник) - Валд Фэлсберг

Иначе было с мясом. Совсем одиноки в своей Кионе уже тысячи пор, о животных хоть и по истории зная, но не представляя, они не смогли принять мысль, что можно есть лохматую, вонючую и тупую тварь — либо огромную и страшную, либо мелкую и гадкую. На потешных зрелищах, где люди соревнуются, всякое вытворяют, — там да. Кионские храбрецы с искаженными лицами заставляли себя отведать земных чудовищ — и говяжий стейк, и тушеную баранью грудинку… Но и речи не могло быть о ширпотребе: общество никогда не сочтет такое достойным своего меню. Одно лишь все еще остается тайной для меня: кто же и как обнаружил, что выращенные в бидонах людские ткани, естественно, и рядом не стояли с живым продуктом.

Мы, атланты, оказались людьми, единственной возможной формой разумной жизни в параллельной вселенной. После короткой и острой дискуссии в кионском обществе, в ходе которой была заглушена горсточка популистов, навязывающих в качестве разумных и нильских, и двуреченских и других средиземноморских варваров, шимпанзе и горилл, употребление в пищу этих существ было узаконено. Нет, не лохматых, те были кионам настолько же неприемлемы, как рептилии, жабы и все остальное новопознанное разнообразие. Съедобная плоть скрывалась только лишь под голой, мягкой и теплой кожей, как у привычных кионам доноров. И только обретенная гуманным и экологичным путем.

В основном, конечно, земное мясо достается лишь достойным людям — оно очень дорого. Средний кион настоящим мясом плотной откормки египтихи или молочного шумеренка наслаждается, в лучшем случае, раз в пору. С другой стороны, крутой кионский парень гламурную леди никак не пригласит на культивированный в бидоне ужин: только на изысканную трапезу из даров земной природы.

Мерита не пошевелилась с нашей первой встречи.

Не пошевелена.

Она выглядит живой. Только красивее: фарфорово бледна под своей смуглой кожей. Я избегаю прикосновения к ней.

Мои пальцы скользят по гладкой, бархатной, теплой коже, я легонько пускаю их кончики в корни волнистых волос над высоким лбом, осторожно соскальзываю по прямому носу, выласкиваю широкие ноздри и высокие скулы и блуждаю все ниже и ниже по вожделенному стану… Но только в воображении, разумеется. На самом деле лакомая протоплазма в ее по-кионски идеально охлажденном теле держится на пороге замерзания — около минус полуградуса.

В течение этих лет я многократно посещал родину. Но краткосрочно. Мое общественное положение не позволяло там вступать в какие-либо контакты с атлантками. Кроме серьезных, официальных. Будь таковые. Но в моей жизненной ситуации таковых не найти. Прикосновение к атлантке вспоминаю скорее сном. Зато, откровенно говоря, не брезгал контактами здесь, на Кионе — где, наоборот, с моим общественным положением всякое найдешь. Кионок, естественно. Женщин, не самок вроде этой…

Мои руки мысленно скользят по Мерите. Она животное. Перед глазами встают кионки, которыми я годами тешил свое знатное одиночество. Их лица, их груди, их ребра и тощие бедра, хилая плоть…

Вдруг меня охватывает страх. Паника.

Мерита не животное!

А ну сгинь! Пока кто-нибудь не пришел.

Только…

Стараясь не чувствовать прохлады мертвой меритовой плоти, я беру ее лодыжку и отодвигаю в сторону. Нет, это не связано с похотью. Чистейшей воды любознательность. Любопытство…

Я должен видеть, ребенок она еще или уже женщина. Вопрос, болезненно сверливший с первого мгновения.

Даже не знаю, где что искать. Меня охватывает апокалиптическое ощущение, будто я единственный земной человек, которому не кажется повседневным, знакомым и само собой понятным взглянуть, является ли еще девушка таковой или уже нет.

Мерита непреклонно красива до конца. Густая кочка черных кудрей обрывается как срезанная вдоль краев темной лодки, слегка сморщенная смуглая розетка между ними…

Совсем иначе, чем у кионки! Чем у человека. У нее все… Намного более похоже на атлантку!

Моя низменная плоть к женщинам… к кионкам весьма инертна: погоняема, уговариваема, уламываема — как человек. А к этому зверьку… Она ведет себя животным!

Словно вор, я раскрываю смуглые лепестки, и те разгораются ярко-алым цветком.

У Мериты до меня никого не было.

Я никогда такого не видел. Что не было.

Не припомню, право, и изучавшим, что было…

Но на этот раз — определенно нет!

Меня бьет озноб. Я здесь неуместен! Однако продолжаю, застыв, пялиться в Мериту. У которой никого не было. Пялюсь именно туда. Где не было.

Тогда поправляю Мериту обратно. Нетронутой, как прежде. С нее веет легким, влажным, бодрым духом. Я наклоняюсь поближе и вдыхаю. Отовсюду. С головы до ног. И обратно.

Именно этот свежий, вожделенный запах от верхушек волос по основание ног сводит меня с последней крупинки ума. Будь хоть что-нибудь неприятное, я бы отвернулся от Мериты. Но она повсюду пахнет, как… Человеком! Нет, не кионом: настоящим, земным…

И я совершаю безумие. Как мне в тот момент кажется — наибезумнейшее за всю свою не только прожитую, но и оставшуюся жизнь. Что после окажется заблуждением, увы…

Хватаю худощавое колено, снова отодвигаю изящное бедро в сторону, протягиваю руку — и забираю Мериту себе. Первым. Единственным. Навеки.

Она сжимает меня прохладно и свежо, как зимнее утро. Я остаюсь в ней долго, долго, как…

Как слабоумный, какие тут еще эпитеты?!

На пальцах не остается ни капли крови.

В Мерите крови нет. Ни капли.

Неубивание, непричинение страданий — нет, до кионов атланты о подобную чушь головы не ломали. Варвары не ломают доселе. Зато пользуются плодами кионовой заботы.

Атлантам немало приходится стараться во имя кионового гуманизма. Например, как нам угадать, когда где какие варвары враг врага режут. А кионы знают. И трансдуцируют нас туда, и снабжают всем техническим снаряжением. Атлантовая группа поставщиков тогда собирает раненых после бойни. Нет, не павших — кионы не падальщики. Но тем, чьи муки еще не кончились, везет.

Сперва жертве встреливают наркоз. Один миг — и настоящее варвара уже вытеснено сладким бредом. Сном о смерти, о потустороннем мире, о тотемах — в любом случае, об уходе, но непременно прекрасном, со входом в вечное блаженство и присоединением к предкам. Или перерождением — в красивый цветок или насекомого. До следующего чел… варварского вселения.

От реальности полностью отключенного, убаюканного варвара мы подключаем к кионовскому кровососу. Тот за считанные минуты выкачивает из мечтателя всю кровь — вместе с наркозом. Продукт засыпает счастливым, красивым и вкусным. Привкус страха и страданий гадок: негуманно добытое мясо кионы не потребляют.

Само собой, бои являются простейшей частью урожая, массовая продукция. Благородное же мясо поставляется по индивидуальному заказу. И Мерита определенно исчезла будним днем с отчего двора. И по ней кто-то плакал. Только не она сама: она заснула счастливой. И не ее дети: нет у нее таких. Кионы придирчиво следят, дабы не отнять у молодняка мать.

Я в детстве размышлял над этим: в проигрыше ли, или в выигрыше варвар, усыпляемый нами на кионову кухню. И остался при мысли, что это лучшее, что варвару может достаться. Лишь не родиться ему было бы еще лучше…

Пока, полвека прожив, увидел Мериту, у которой выбора уже не было — ни не родиться, ни не умереть…

Кионов собралось человек сто шестьдесят. На моем пиршестве не было ни единого чел… атланта. Ожидались, но вышла неувязка с межвселенским переносом. Перевоз живого представляет собой рисковую операцию, безвредная для предметов ундуляция времяпространства при которой может оказаться летальной. Поэтому межвселенский диспетчер является высшей инстанцией: он может сказать президенту Кионы, что перенос сейчас невозможен, куда уж там мне.

Пир бил ключом. Меня почитали. Я надел двухпудовый фрак, чтоб не забыться, но это оказалось явным недовесом: в разгаре танца я уже подбрасывал в воздух и ловил двух кионок сразу. Пьяные кионовы власть имущие в восторге орали, их дамы просили повторять трюк с ними, и я в смущении сразу воспроизводил обязательный текст о сверхчеловечески сильных варварах и человечно приземленных атлантах, которым разок может и удаться, но на этом силы исчерпаны…

И тогда вынесли Мериту. На огромном подносе. Пареную. Она даже цвет не потеряла. Никогда не виданные мною глаза Мериты погрузились глубже под впалые веки. И грудь чуть сдулась. Но они даже не обезволосили ее голову! Кто-то громко заявил: «Эта рука моя», сорвал ее, и вместе с белой, голой головкой плечевого сустава я впервые увидел кудри в разорванной подмышке.