Совершенство - Клэр Норт

Я могу многому поучиться у Гогена, но сейчас не время.

Затем он произнес:

– Расскажите мне о ваших отношениях с Байрон-Четырнадцать.

Я удивилась меньше, чем мне представлялось. Этот вопрос относился к одним из многих, которые фигурировали в моем возможном списке сценариев, постоянно терзая мое любопытство на периферии сознания.

– А кто такой Байрон-Четырнадцать? – ответила я.

– Это некая личность, с которой вы в последние несколько дней общались с помощью «луковой маршрутизации», – пробормотал он, глядя в пространство и поигрывая запонками. – Байрон-Четырнадцать – убийца и террорист. Что вы с ним обсуждали?

– Мне нужно в туалет.

– Уверены, что не сможете потерпеть? – спросил он тоном учителя на экзамене.

Когда я попыталась встать, он схватил меня за запястье и впился в меня взглядом. Я почувствовала, как что-то скользнуло у меня по ноге, подумала, что это отстегнутый ремень, но давление продолжалось. Его взгляд метнулся вниз, мой – тоже.

Нож был, конечно же, керамическим, длиной сантиметров десять-двенадцать, с синей пластиковой рукояткой. В десяти сантиметрах семь с половиной уже лишние. Изгиб его руки там, где он прижимал нож к моей бедренной артерии, закрывал лезвие от всех, кроме меня, а его пальцы обхватывали тупую часть лезвия так, что со стороны казалось, что он, в самом худшем случае, наверное, держит меня за ногу. Я медленно села на место, и нож следовал за мной, пока вновь не скрылся в кармане пиджака Гогена.

Мое сердце, мое дыхание.

Я закрыла глаза.

– Вы не решитесь на это, – наконец произнесла я. – В салоне полно людей.

– Шанс меня арестовать – практически нулевой, – ответил он. – А вы обязательно умрете.

– Жду не дождусь увидеть ваш труп.

– И не дождетесь.

– Вы ничего не сможете сделать на высоте десять с половиной километров.

– Прекрасно. Вот приземлимся – и сразу все узнаете.

Сердце у меня бьется слишком быстро, дышу я слишком часто. Я попыталась считать, но числа перепутались, давай, ну давай же!

Я вдруг обнаружила, что пытаюсь вспомнить Паркера, заставляя себя представить его лицом таким, каким видела его на фотографии. Внутренним взором я видела это фото, но черты лица были плоскими, нереальными, и я до крови закусила губу. Список отличительных признаков – серовато-русые волосы, светло-серые глаза, родинка справа на подбородке, большие уши, маленький рот – это просто слова, в них нет ничего значимого.

– Да расслабьтесь вы, Уай, – сказал Гоген, откидываясь на спинку кресла и полуприкрыв глаза, словно собирался вздремнуть. – Сохраняйте спокойствие. Просто спокойствие.

Моя мать, идущая босиком по пустыне.

Я закрываю глаза и ощущаю под ногами песок.

– Я спокойна, – отвечаю я, и это правда. – Действительно, волноваться не о чем.

Мы летим на северо-восток по направлению к Стамбулу.

Глава 24

Через пять недель после того, как мои друзья, учителя и семья начали меня забывать, я полностью исчезла у них из памяти.

Это оказалось просто – так просто.

Вернувшись домой как-то во вторник, я обнаружила, что половина моих вещей исчезла: их отдали или на благотворительность, или моей младшей сестренке.

– Зачем ты выбросила мои вещи? – спросила я у мамы, уже без слез и крика, а спокойно, очень спокойно.

– Я не трогала твои вещи, – ответила она, смущенно глядя на меня. – Просто в гостевой комнате накопилась масса хлама.

– Это моя комната.

– Ну, вот и я о том же. В твоей комнате.

Я перестала ходить в школу.

Я потеряла терпение после того, как меня в седьмой раз пригласили на урок французского: «Bonjour, comment tu t’appelle? Bienvenue à l’école[5]», – и то и дело представляли моим старым друзьям.

Какое-то время мне даже нравилось быть новенькой, и я использовала это по полной. Я разбила стекло маленького «Форда-Фиесты» мистера Стипла в отместку за четыре года тихих и совершенно законных издевательств со стороны этого лысого, как коленка, учителя.

– Dum spiro, spero, мисс Арден?

– Что?

– Dum spiro, spero, это по-латыни, как вы знаете, что это означает?..

Тупо глядящие на меня пустые лица, поскольку я не знала ни слова по-латыни, и мистеру Стиплу это прекрасно было известно, однако он привык культурно унижать учеников, которые, по его мнению, должным образом не склонялись перед его могучим интеллектом.

– Пока надеюсь, живу, как говорил Вергилий. Мне казалось, что это соответствует вашему характеру, мисс Арден, но я явно ошибался.

Dum spiro, spero. Пока дышу, надеюсь, как говорил Цицерон. Когда его казнили преторианцы второго триумвирата, подосланные теми, кто некогда были его друзьями, он, как говорят, повернулся к ним и произнес:

– В действиях твоих нет ничего достойного, центурион, но постарайся сделать так, чтобы я умер достойной смертью.

Я как-то раз болтала о Цицероне с одной дамой на благотворительном балу, она с важным видом кивнула и спросила:

– Это тот римлянин, что писал скабрезные стишки?

Другие действия. Вдохновленная своим новым «статусом», я врезала по морде Эдди Уайту. Он был хулиганом, который обязательно присутствует в каждой школе, который достиг апогея своего могущества, когда насильно накормил Азима свиными сосисками в столовой. Идею этого он почерпнул на уроке религиозной этики на той неделе, но главный его успех состоял не в том, что он силой впихнул в рыдавшего тринадцатилетнего парнишку мясо, запрещаемое его верой, а в том, что собрал кружок из двадцати с лишним учеников, которые кричали, визжали и хохотали, пока мальчишка давился и плевался этими сосисками. Врезать в морду Эдди Уайту стало воплощением дивной фантазии. Однако всего через несколько часов все забыли, откуда у Эдди фингал под глазом, и именно поэтому я на следующий день стащила у него мобильный телефон, разбила его молотком и положила на крышку его ящичка. Физические последствия ощущаются гораздо дольше, чем любые действия, требующие присутствия памяти.

Мелкие и крупные шалости недолго доставляли мне удовольствие.

Мир забыл обо мне, и я потеряла интерес к миру.

По мере приближения экзаменов я было подумала еще немного пошататься по школе, чтобы высидеть аттестат о среднем образовании, но с какой целью? Бумага, чернила, мое имя – все это, казалось, останется, словно дневник мертвеца или кусок кинопленки со стоп-кадрами – но они для меня ничего не станут значить. Мне больше не представлялось ни будущего, ни работы, никакой жизни вообще, так что я принялась слоняться по Дерби, глядя на вещи, которые были мне не по карману, и играя сама с собой в игры, чтобы убить время.

Секунды в минуте: я закрываю глаза и считаю до шестидесяти, потом снова и снова – пока мой счет не совпадает с течением секунд.

Счет: минуты в часе.

Возможно, теперь час истек.

Или теперь.

Я таращилась на незнакомых людей, которые в ответ таращились на меня, но не успевали они отвернуться, как память начинала угасать, и вот они смотрят

теперь

снова

и снова

и всякий раз, глядя на меня, видят меня впервые.

И отворачиваются.

Я, конечно же, существую в физическом мире, но в мире людей, в мире, представляющем собой коллективную память, в мире грез, где люди находят значимость, чувства и важность – я призрак. Я реальна лишь в настоящем времени.

Теперь.

И сейчас.

И в этот момент.

Затем вы закрываете глаза.

И я исчезаю.

Одна в Дерби, забытая всеми, я пошла в кино, смотрела блокбастеры, потом комедии, пока не заснула на заднем ряду, и уборщице пришлось меня выгнать. Я отправилась в театр. Раньше я там никогда не бывала, но на дневных спектаклях оказалось достаточно свободных мест в дальней части зала. Некоторые пьесы были скучными. Иногда я смеялась так, что лицо болело. Иногда плакала.

Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах…[6]

В тот раз я прямо рыдала.

Люди, влачащие одинокое существование, всегда полны мыслей о том, о чем им не терпится поговорить.

Я открыла было рот, чтобы что-то сказать, но поняла, что говорить мне не с кем. Родители отдалялись от меня, поглядывая за столом неуверенными взглядами, сомневаясь, кто эта девочка, как она здесь оказалась? Оставалась лишь Грейси, моя младшая сестренка, уделом которой были тарелки из фольги, пластиковые ложки и вилки, а все красивые вещицы, которые могли разбиться в ее неловких хватающих ручках, приходилось убирать повыше, куда ей не дотянуться. Я долгое время обижалась на нее, но теперь я сидела у нее в комнате и рассказывала ей о том, что видела во время своих прогулок по Дерби, а она лежала, положив мне голову на колени, пока не засыпала. А я не знала, понимала ли она мои слова, но это не имело значения, поскольку от нее веяло теплом, и она слушала – а именно этого мне и хотелось.

За день до того, как я полностью исчезла из памяти своих родителей, которые оказались самыми последними из забывших меня, я тысячу раз написала свое имя.