Очень холодные люди - Сара Мангузо

Мы с Коллин сидели рядом, у самой доски. Как-то раз я так разозлилась на нее, что захотела ударить, подумала об этом, а потом ударила. Я ждала, что она ударит в ответ – она ударила, и конфликт был исчерпан.

Пока бок не зажил, мама укрывала меня свежим белым одеялом – прямо до подбородка, – разглаживала его, подворачивала краешек с кружевной оторочкой и приглаживала такую же оторочку на наволочке. Потом она делала шаг назад и смотрела на меня, на аккуратную постель. Говорила тихо, с придыханием: «Ты как невеста».

* * *

Вскоре после этого начались приступы мигрени в школе. Начиналось все с мерцающего пятна света. Оно закрывало слово на доске, потом два – и наконец разрасталось на половину видимого мира. После того как максимум был достигнут, пятно начинало уменьшаться с той же скоростью, с которой боль расползалась по другой стороне головы. Границы ее были подвижные, нечеткие, как у воды. Когда боль достигала максимума, меня рвало. После становилось лучше, только спать хотелось.

На уроке английского каждому раздали по размноженному на ротаторе [3] листку с заданиями и словарю – надо было за два урока на скорость найти все ответы. Некоторые я знала и так, без словаря, но меня все равно могли обогнать, и это злило.

На второй день этой олимпиады у меня началась мигрень. Пока боль достигла пика, прошло несколько минут – потом меня вырвало прямо за партой. Удерживая рвоту во рту, я непринужденно подошла к листку на двери, записала свое имя и время выхода и попросилась в туалет. Открыла дверь, закрыла, прошла через коридор к фонтанчику, раскрыла над ним рот и смотрела, как рвота утекает сквозь пять лепестков-дырочек слива.

Прополоскала рот, сплюнула несколько раз, вернулась в кабинет, снова записалась на листке, закончила и взяла первое место.

* * *

Как-то я проснулась утром в выходной, а дома никого не было. На кухонном столе лежала записка. Уехали к врачу. Я достала из шкафчика со снеками пачку чипсов и какое-то время стояла и ела их, а потом вернулась наверх и переоделась. Нечасто дом оказывался в моем распоряжении.

Я зашла в комнату родителей, выдвинула венский стул и села за мамин стол, хлипенький столик для шитья с одним ящиком – одно из немногих мест в доме, которое не было чистым, пустым и безликим, как из мебельного салона. Под пресс-папье нашла старое письмо от маминого парня и прочитала, хотя и так уже знала наизусть. Прекрасной Линде с гор, где мысли о тебе приходят так легко… Потом прочитала все остальное, что она там хранила. Была, например, вырезка из газеты: «Нет более печальных в мире слов, ни сказанных, ни брошенных когда-то, чем скорбного “ах если бы тогда”». Открыла ящичек, поразглядывала скрепки и пластиковый футляр с рулоном почтовых марок внутри. Задвинула ящик и расставила все по местам.

Когда на следующий день мама вернулась из больницы, она сказала, что ей провели острый кюретаж [4]. Чтобы все вычистить, объясняла она. Я не поняла, о чем она говорит.

* * *

Мама ковырялась с ногтями каждый вечер, и, если ей не нравилась получившаяся форма, втыкала ножнички в прикроватный столик. Она и красила ногти на кровати. Выйдя кисточкой за границу ногтя, размазывала оставшийся на ней лак по столешнице. Весь столик был в розовых и коричневых пятнышках, а весь ковер – в волосах. Если провести по нему пальцами, можно скатать комок размером с апельсин. У нее были жидкие волосы и полная уверенность в том, что от мытья они выпадают сильнее. Кожу у нее на голове разглядеть можно было за несколько метров. И почувствовать запах тоже.

В том году все девочки начали брить ноги. Мои родители пользовались одноразовыми голубыми бритвами, и щеки у отца были вечно красные от раздражения. Он пользовался бритвой, пока та не превращалась в тупую пластмасску. У мамы подмышки были все в красных бугорках.

Когда у меня бритва переставала брить гладко, я просила новую. «Ты что такое ими бреешь?» — кричал отец.

«Думаешь, нам бесплатно вещи достаются?» — говорил он в полной уверенности, что я бессмысленно трачу бесценные бритвы и что лучше бы куст у меня на лобке обрел длину и аромат, подобно маминому вонючему скальпу.

* * *

Каждый день я играла на пианино: полстраницы заметок от учителя с последнего урока и краткий список упражнений.

Когда сложные отрывки давались нелегко, я рычала, орала и била по клавишам. В такие моменты мама кричала мне из спальни: «А ну заткнулась!»

Как-то она крикнула со второго этажа: «Так играть – только позориться, бестолочь!» Отец был с ней рядом.

У меня все лицо было мокрым от слез. Из носа текло. Едва различала клавиши. Ненавидя себя, ненавидя свои слезы, я вытерла нос рукой, на которой осталась полоса ярко-красной крови.

10

Обеденный стол у дяди Роджера и тети Роуз был такой длинный, что дальний его конец превращался чуть ли не в точку. Тарелки для еды лежали поверх декоративных тарелок с рисунками. В начале седера [5] мы по очереди прочитали по отрывку из истории Исхода. Старенький дядя вышел из-за стола и спрятал «афикомен» – кусочек мацы. Кроме меня, за столом из детей была только старшая двоюродная сестра. После ужина мы вдвоем отправились искать его.

Зал в доме – подумать только, зал! Как будто я из влиятельной семьи! Зал в доме был высотой в два этажа, и на одной из стен висело старинное и тяжелое зеркало в массивной деревянной раме. Сестра прошла к дивану, обшитому персиковым бархатом, заглянула под мягкую круглую подушечку и достала «афикомен». «Можем сказать, что ты нашла», – поспешно сказала она, а я не ответила и пошла за ней в столовую. Не доходя до порога, она сунула лепешку мне в руку. Мы сели. Рути нашла его! Я молчала. Если шевельнуть хоть бровью, слезы прольются.

После десерта все перешли в зал. Сестра сразу села за фортепиано и сыграла простенькую джазовую композицию по нотам, которые уже стояли на подставке. Что-то спела. Она играла как музыкант на приеме: тихо, создавая фон для разговора. Свободно, небрежно, не то чтобы очень хорошо, как мне показалось. Потом настала моя очередь. Я села на табурет и ушла в себя, чтобы видеть и слышать только пальцы на клавишах,