Пророки - Роберт Джонс-младший
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ведь все видели, все, рассказывала она. Как гости зевали, закатывали глаза, доставали часы из нагрудных карманов, прикидывались, будто им пора ехать, — словом, всеми доступными способами показывали, что им уже обрыдло слушать. А Полу хоть бы что. Верно, думает, раз уж они явились к нему в дом, пускай за честь почтут услышать слова, которые сам Господь вложил ему в рот.
Амос и еще кое-что заметил — с каким удовольствием Пол рассуждал о приумножении, превосходстве и благочестии на своем родном языке. И в который раз ему позавидовал. Интересно, каково это — просыпаться каждое утро и приветствовать новый день на языке, которым владела твоя мать и мать ее матери? Да что уж там, знать бы хоть, кем эта самая мать его матери была!
— Еще раз хочу подчеркнуть, черномазый, что путь, которым ты решился пойти, не для глупцов. Если ты избран, то отныне навсегда должен быть предан Всевышнему и мне, человеку, который открыл его для тебя.
Уткнувшись подбородком в грудь, Амос пробормотал:
— Да, масса.
— Как ты сказал?
— Да, сэр, масса Пол, — повторил Амос громче, нервно обтирая руками бока.
Уже не в первый раз он ощутил в животе неприятное чувство. И нет, оно родилось там вовсе не потому, что он осознал свое поражение. Вот он стоит тут, склонив голову перед мужчиной, запятнавшим женщину, с которой вскоре метла соединит его навечно. Нет, не так! Если он кого и запятнал, то только самого себя! Преступил законы своей же морали. Такого не спрячешь ни за изящной одеждой, ни за грамотной речью, ни за семейными портретами в красивых рамках. Ишь, как они смотрят оттуда и улыбаются этак сдержанно. Посредине, словно тут ей самое место, сидит «леди», а слева и справа от нее стоят муж и сын, охраняя ее от любого случайного взгляда. Такая вот картина висела у Пола над камином, в котором, бывало, огонь, набравшись наглости, потрескивал даже в августе.
Нет, сэр, не защитили бы его все эти цацки. Не спасли бы ни столбики монет, ни векселя, ни набитые людьми телеги, ни сотни акров земли, всегда радостно зеленевшей, сколько бы мертвецов в ней ни лежало, сколько бы доходяг ее ни топтало. Ничто не избавило бы Пола от справедливого возмездия, если бы только Амос пошел до конца, до самого-самого края, если бы шагнул за него, как в бездну. Вот только тем самым он не вывел бы Эсси из-под удара. А значит, ниже, ниже голову. Пускай ярость Пола увидит, где должна сиять корона.
Долгие месяцы Пол учил Амоса, читая ему то, что сам называл «книгой творения и источником имен». Ночами Амос пересказывал все, что узнал, Эсси и ее животу, чтобы ребеночек тоже набирался ума. Эсси завороженно хлопала глазами и утверждала, что никогда еще не слышала, чтобы человек умел рассказывать так увлекательно. В конце концов Амос осознал, что так плавно и ритмично не умел говорить даже Пол. И обрадовался. Вот тогда к нему и пришло это чувство — чувство, что он возвышается.
Он почти уже добрался до вершины, когда Эсси произвела на свет разочарование. Одного взгляда на кожу младенца хватило, чтобы понять, чей он. Повитуха завыла, ребенок заорал, а Эсси выкрикнула: «Соломон!» Амос отшатнулся, судорожно вдохнул и резко выдохнул.
А потом опустился на колени рядом с Эсси. Он сразу понял, что она ему предлагает, слишком хорошо помнил ту историю. Разрубить ребенка надвое?
— Не-е, мэм. Прости уж. Нельзя. Как нам тебя спасти, если мы такое выкинем? Никак, уж поверь. Я-то знаю.
Вершина была так близка, но круглые сутки звучащий в хижине женский и детский плач столкнул его вниз. И тут Амосу начали сниться сны — без конца и начала. Дикий вихрь из молний, воя ветра, раскатов грома, громкого пения, ярких красок, размытых фигур и музыки. Он ничего не понимал. Сознавал только, что падает, потому что именно этого и ожидал. Правда, он думал, что рухнет вперед — как валятся на тюфяк в конце долгого дня, выставив перед собой руки, чтобы не расшибиться. О чем он не догадывался, так это о том, что опрокинется на спину. И раскинутые руки никак не смягчат удара. И вот он орал и сучил ногами в ослепительной белизне, где даже его собственный голос не отдавался эхом.
Там, в облаках, жил некто, обративший мир в одеяло из тумана, в котором сейчас барахтался Амос. Некто не то чтобы невидимый, скорее окрасивший мир в свой цвет, чтобы никто его не нашел. Амос знал: нужно просто ждать. И однажды он вознаградит за терпение и покажется. А Амосу и мгновения хватит, чтобы запомнить, где оно, мягкое, как хлопок, убежище для всех дураков. И небесный хор в ту же минуту пропоет его имя.
Но не было никакого хора. Он слышал один-единственный голос, скрипучий, будто гравий или ледяная крошка. Когда этот голос звал Амоса по имени, у него кровь стыла в жилах.
Он просыпался, задыхаясь, липкий от пота, мучимый голодом и жаждой, изможденный. Зато просветленный. Благодаря этим странным снам Амос получил новые знания, новое видение, новую уверенность в своих силах. И пускай истолковать их значение у него не получалось, Амос знал, что стал проводником, благодаря которому истину узрят и другие. Настанет время, и те силы, что сейчас приходят к нему, пройдут сквозь него. Он отмечен, он — язык. Пускай измученный, зато избранный. С Полом такого никогда не случалось. Это было Амосово, только его и больше ничье.
Эсси лежала с ним рядом, а он смотрел на нее новыми глазами, оглаживал каждый черный как смоль завиток на ее голове, каждую тугую прядку, вившуюся вдоль шеи. Выступавшие позвонки на ее спине вели к тому божественному, что принадлежало только ей. Амос надеялся, что теперь, изменившись, он сможет преподнести ей этот дар, вернуть Эсси то, что принадлежало ей по праву. Он будет петь псалмы и нести слово Божье, а она сможет снова стать собой.
На его первую проповедь пришло только четверо, остальные не нашли в себе сил отказаться от законного отдыха. Амос попросил у Пола разрешения устроить собрание на поляне, которая, хоть и лежала позади хлопкового поля, все равно относилась к владениям Галифаксов. И тот приставил Джеймса следить за ними.
За неимением горы Амос влез на большой камень. На него разом обрушились свет и тени. И с этой секунды люди уже
