История одной семьи - Вентрелла Роза

— Но должны говорить только мальчики, — продолжила именинница.

Я внимательно посмотрела на нее: идеальное лицо, профиль как на камее, два ярких глаза прозрачного зеленого цвета. Она очаровывала и пугала меня; желудок обожгло серией мелких уколов.

— Каждый мальчик должен сказать, кто ему нравится. Да, нужно сказать, кто из девочек в классе тебе нравится.

Все испуганно переглянулись. Кто мог соревноваться с Магдалиной? С ее прозрачной чистой кожей, изящными пальцами, тонкими лодыжками, переходящими в очень длинные ноги. У нас был почти полностью мужской класс. Мальчики часто пользовались численным превосходством, с презрением относясь к нам, девочкам, или просто пытаясь получить преимущество, когда требовалось принять важное для всего класса решение. Однако игра Магдалины смутила мальчишек, это ощущалось кожей. Начал Паскуале, который никогда не терялся даже в сложных ситуациях.

— Мне нравится Мариса, — заявил он, почесывая затылок.

Мариса была красивой белокурой девочкой, немного полноватой, и эта полнота, возможно, компенсировала чрезмерную худобу самого Паскуале.

Одно за другим имена моих одноклассниц эхом звучали в пустом внутреннем дворе, под стрекот цикад и рычание мопедов, быстро проносящихся по дороге. Лидировала Магдалина, но у каждого мальчика была по крайней мере одна кандидатура. Я единственная осталась в стороне. Поэтому, когда настала очередь Микеле — он был последним, — я пристально посмотрела на него, надеясь, что он назовет мое имя. Я всегда думала о нем только как о друге, я еще не была готова рассматривать мужчин и женщин как противоположности, которые могут притягиваться и любить друг друга, а не только дружить, но в тот момент мне было важным нравиться хотя бы ему. Микеле огляделся, вцепившись руками в коленки, пошевелил ступнями, как будто ботинки внезапно стали слишком тесными.

— Давай, скажи это. Назови мое имя, — прошептала я себе под нос.

Он поднял голову и посмотрел сначала в мою сторону, затем в центр двора.

— Мне нравится… — Микеле запнулся, как бывало, когда он только начинал ходить в школу. И наконец признался: — Магдалина.

Мое сердце заколотилось о хрупкие ребра, как у мыши, пойманной в ловушку, и не переставало так биться и дальше все то время, пока царило молчание. Я почувствовала, что глаза Магдалины устремлены на меня, я видела ее дикий взгляд, взгляд маленькой Ядоплюйки, готовой бросить в мой адрес какую-нибудь отравленную фразочку.

— Слышала, Мария? Никто не назвал твое имя. Ты и правда никому не нравишься, — усмехнулась она с довольным видом.

В тот момент ее глаза казались глубокими, как пропасти, способными и вправду испепелить меня ударом молнии, точно глаза ведьмы. Сердце снова ускорило свой бег.

«Я ее убью, — твердила я себе. — Расцарапаю лицо, выколю глаза. Кем она себя возомнила?»

— Извини, — нерешительно сказал Микеле, прерывая поток моих мыслей.

Я зло зыркнула на него. Я считала его своим другом, а он меня предал. «Вы все предатели. Мне насрать на вас. У вас ничего нет. У вас нет будущего». И вдруг заучивание наизусть стихов и таблицы умножения, умение различать Котские Альпы, Грайские Альпы, Приморские Альпы и так далее, знание имен семи римских царей стало для меня главной необходимостью. Ученость представлялась мне неукротимой энергией, искуплением, смертельным укусом. «Вы, вонючки, ничего не стоите». Я искоса глянула на Микеле. Кулаки у меня были сжаты, а губы дрожали.

— Засранец ты, — сухо сказала я и ушла, ни с кем не попрощавшись. Дурное семя в который раз спасло меня.

Вечером я ворочалась в постели и не могла уснуть. Я слышала легкое дыхание спящих братьев. Из родительской спальни не доносилось ни звука. Даже на улице было тихо. Я встала и бесшумно пошла в ванную. Поставила стул перед зеркалом, закрыла дверь и разделась. Я придирчиво рассматривала себя, поворачивая голову вправо, потом влево, как будто от этого отражение в зеркале могло измениться. Мне казались уродливыми грудная клетка с выступающими ребрами, детская талия почти такого же объема, как и бедра. Тощие руки выглядели слишком длинными для такого хрупкого тела. Меня раздражал даже живот, по-детски округлый и плотный. Я снова подумала о выпуклостях Магдалины, о прекрасных формах Марисы, о девичьей зрелости, которую замечала в каждой из своих одноклассниц. Мысли о том, как я отличаюсь от них, терзали меня, словно в мозгу засел злобный пес, вгрызающийся зубами все глубже и глубже. Они кусали, ранили, заставляли истекать кровью. Сегодня мне трудно представить, что, вновь увидев себя маленькой девочкой, я погрузилась бы в такую эмоциональную сумятицу.

Отражение в зеркале, однако, говорило само за себя. Маленькое лицо, тонкие ноги, выпирающий живот — все эти признаки недоразвитости напоминали о мире, полном боли, где сама жизнь была набором случайностей, как рыба без глаз или дерево без корней.

2

Был почти конец мая, когда учитель Каджано вызвал в школу моих родителей, что их сильно обеспокоило, особенно маму.

— Мари, ты уверена, что ничего не натворила? — спросил меня папа, уже готовясь к войне.

Я отвергла все подозрения, но, должна признаться, оставшиеся до встречи дни пыталась отыскать на лице учителя какой-то сигнал, который помог бы мне разгадать его намерения. Любая мысль о грядущем визите ранила, как шипы терновника. Я боялась, что папа не сможет поддержать разговор, поведет себя слишком беспардонно или грубо. А мама будет запинаться, говоря по-итальянски, как это обычно случалось, когда она пыталась прихвастнуть слишком сложными фразами. Короче говоря, я стыдилась своих родителей. К тому же мама настояла на том, чтобы принести яичную марсалу[12] собственного приготовления.

— Это не дело, Тере, учитель — образованный человек. Он может купить любую марсалу, какую захочет.

Но мама не сдалась. По такому важному случаю она нарядилась с особой тщательностью: повязала голову платком, как актрисы из телевизора, и надела ярко-розовое платье из джерси с декольте, которому могли позавидовать и более молодые женщины. Папа озорно посмотрел на нее и начал поддразнивать откровенными намеками, думая, что я еще слишком мала, чтобы разгадать их смысл. Мы вышли из дома с растерянными и одновременно испуганными лицами и вполне мирно добрались до площади Сан-Сабино, где находилась школа. Мы шагали медленно, и я оглядывалась по сторонам, будто впервые видя пейзаж, окружавший меня в повседневной жизни. Старые дворики были переделаны в комнаты. Ветхие часовни использовались как склады, лестницы прорывались сквозь стены, кое-где недоставало потолков. Наша соседка Анджелина причесывала пожилую мать, тетушку Наннину, которая стряпала пасту у двери дома на большом сером камне. Босые дети со свистом и визгом гонялись друг за другом.

— Куда это вы так разоделись? — спросила тетушка Наннина, а ее костлявые руки в это время быстро месили тесто.

— Учитель хочет нас видеть, — сказала мама.

— Учитель? — Соседка широко раскрыла рот, словно зевая. Потом заключила: — Тогда удачи.

На полпути я остановилась, пытаясь успокоить сердце, колотящееся слишком быстро, и вспомнила все те мгновения, когда цитировала по памяти слова учителя об истории Гарибальди, об операциях с дробями и других школьных предметах, которые изо всех сил пыталась утвердить в голове. Потом глубоко вздохнула и бросилась догонять маму с папой, уже вошедших в школу.

Коридор, два ряда парт, и сердце чуть не выскочило у меня из груди: я увидела синьора Каджано, склонившегося над документами. Очки в тонкой оправе делали его острый нос крючковатым. Он посмотрел на нас троих, затем махнул рукой, отгоняя мух. Каким смешным выглядело представление, затеянное мамой и папой, разодетыми в выходные костюмы… Мать с накрашенными губами и большим золотым браслетом, перешедшим ей по наследству от бабушки. Белый бант у меня в волосах. Литературный итальянский, на котором матери поневоле приходилось говорить, и почтительный поклон отца, затерявшегося в огромной куртке трехлетней давности, теперь уже не подходящей ему. Перед столом, дожидаясь нас, стояли три стула.