Выстрел в лесу - Анелюс Минович Маркявичюс

наохались, отец, до сих пор молчавший, повернулся к Алпукасу и медленно, сурово сказал:

— Чтоб больше из дому ни шагу, понял?

Дела земные и дела небесные

Алпукас и Ромас сидели дома. Легко сказать — сидели. Лето шагало по полям, лесам и лугам, плескалось в теплых заводях, смеялось, свистело и пело по-птичьи в лощинах и оврагах…

А на стройке, по-видимому, работы шли полным ходом и было так интересно! Когда ветер дул от деревни, до усадьбы доносился гул и урчание моторов. Должно быть, на помощь строителям пришли машины. Однажды утром мальчиков разбудил грохот взрыва. По вечерам с речки долетали песни.

Дедушка выходил во двор, слушал и говорил:

— Пусть только эта проклятая ломота отпустит — пойду смотреть, что там делается.

И снова ковылял в избу, просил, чтобы Юле натерла поясницу камфарным спиртом, а Марцеле заварила целебные корешки.

Ребята цеплялись за дедушку с надеждой:

— Дедусь, а нас возьмете?

— Вот еще! — фыркала Юле.

Старик словно не слышал ее.

— Может, и возьму, не знаю… Может, и пойдете, если драться больше не будете.

Ребята ожидали выздоровления деда. А пока суд да дело, отсиживались на приступке клети или валялись на песке у речки.

Алпукас привык играть дома и мгновенно находил себе занятие: плел из лыка кнут, вырезал палку или ложился на траву, наблюдал за каким-нибудь жучком, божьей коровкой, муравьем, волокущим былинку. Он всматривался, вглядывался, и пучок травы, клок белесого мха, переплетенные корни превращались в густые дебри, непролазную чащу, изрезанную потайными тропками, источенную норами; а он сам — в лесника этой пущи, всевидящего, всемогущего.

Вот через крепкие заросли продирается букашка. А что, если это не букашка, а мишка-медведь, рыжий, лохматый? «Куда идешь, нет пути!» — прутиком преграждает дорогу Алпукас. Букашка-медведь ползет назад, но сразу возвращается и ломится дальше…

Алпукас весь ушел в это занятие и не замечает, что Ромас никак не может усидеть на месте: то ходит по берегу, хмуря брови, то ложится и рвет горстями траву, то задумчиво смотрит вдаль.

Как вырваться на стройку? Там не поскучаешь: столько народу, столько дел, знай поспевай. В последний день студенты обещали, что мальчики будут измерять берег и через каждые сто метров вбивать колышки. А может… может, невзначай услышишь что-нибудь об олене, о браконьере?.. Как знать?

— Алпук, давай попросимся, может, пустят?

Тот кивает:

— Сейчас, только жука загоню…

Ромас ждет, но Алпукас снова уткнулся носом в свою траву. А может, все-таки заняться шалашом? Привести туда Рыжика, журавля. Удрали бы тайком и остались ночевать. Вот здорово! Что станет делать дедушка, когда хватится? Искать? Хорошо, если Циле придет, а их нет. Интересно, чем она занята, почему не показывается? Один раз приходила, должно быть, за стаканом, и сразу ускакала домой. Алпукас хоть поговорил с ней немного, а ему не пришлось. Может, не хочет?.. И пускай, ему тоже не нужно… И на стройку проситься нечего… И шалаш ни к чему… Пусть не приходит!

В такие минуты жизнь казалась Ромасу мрачной.

Однажды, когда мальчики — уже в который раз! — размечтались о том, как будут жить в шалаше, Ромас вспомнил:

— Эх, жаль, не взял я свое ружье! Знаешь, как хорошо было бы ночью: один спит, другой караулит. Попробуй кто-нибудь напасть, сразу — бах!

— Какое ружье? — заинтересовался Алпукас.

— Воздушное, духовое. Далеко бьет, через весь двор достало бы. — И тут же предложил: — Хочешь, подарю? Будешь ворон стрелять.

У Алпукаса глаза загорелись. Ружье! Но что он даст Ромасу взамен? Ничего-то хорошего у него нет: самокат, журавль, собака… Ну, еще иногда отец или дедушка принесут птенца или подраненного зайца…

— Что же я тебе дам за ружье?

— А мне ничего не надо.

— Надо, так нельзя. Ага, знаю! Хочешь, я тебе палку вырежу ореховую? Я умею. Посмотришь, какая красивая выйдет.

— Палку? Давай! Мне как раз нужна палка.

Они пошли на речку. Алпукас долго искал, пока выбрал ровную-преровную орешину.

— А может, палку мало? — усомнился Алпукас. — Палка не ружье — какая же это мена? Так не пойдет.

— Почему не пойдет? Так на так. У тебя нет ружья — я тебе даю, у меня нет палки — ты даешь мне.

— Хитер! Ружье дорогое, а палка?.. Что бы тебе подарить в придачу?

Они долго спорили, пока Алпукас не сдался:

— Палку так палку.

Он аккуратно подрезал концы, снял полоску коры там, где будет рукоятка, провел первую линию. Пройдет несколько дней, и палка покроется затейливым узором.

Но закончить работу вовремя не удалось. Подошел праздник святого Ро́каса и с ним бирмаво́не — конфирмация[1]. А в Стирнае, глухом лесном захолустье, это было событием.

Готовились к церковному празднику и в семье лесника. Исподволь, без особого шума, но готовились. Всем заправляла Марцеле: ни дедушка, ни отец в эти дела не вмешивались. Старик с давних пор слыл «язычником». А отец был просто равнодушен к религии; сам в костел не ходил, не молился, а другим не запрещал. Но Марцеле и не спрашивала мужчин, как ей поступать. Рождались, подрастали дети; она сама выбирала им имена, договаривалась о крестинах, сама водила к первому причастию, на конфирмацию. Узнав, что на святого Рокаса в деревенский костел приедет епископ, Марцеле стала готовить Алпукаса. Собственно говоря, особенно готовиться и не нужно было: Алпукас знал кое-какие молитвы и даже ходил к исповеди. Мать удовольствовалась тем, что «проэкзаменовала» сына, дала наставления, как вести себя в костеле, и занялась его одеждой: сшила новую сорочку, вычистила пиджачок и штаны. Она сводила Алпукаса к старому Амбразеюсу, у которого была машинка, и остригла.

Теперь Марцеле могла быть спокойной. Но у женщины мелькнула еще одна совершенно неожиданная мысль, взволновавшая ее до глубины души. У них гостит сын двоюродной сестры. Скорей всего, он еще не конфирмован. А что, если свести его вместе с Алпукасом?.. Ах, как было бы славно — двое из их семьи, словно ангелочки с картинки… Она умилилась, подумав об этом. Ведь не чужой, только на пользу мальчику пойдет… При случае она спросила Ромаса, был ли он у первого причастия.

Причастие? Да, Ромасу помнится, что вроде когда-то был. Мать повела его в костел. Отец узнал и рассердился на маму. С тех пор он больше не бывал в костеле.

Марцеле как будто пропустила эти слова мимо ушей.

— Но молитвы-то знаешь?

— Когда-то знал, да теперь забыл. Зачем молитвы? Бога нет, его выдумали. Пионеру не к лицу молиться.

Дальше в лес — больше дров!