Гапон - Валерий Шубинский

Витте, которому доклад представили несколько рабочих, спросил их:

«— Это вы писали, братцы?

— Да, — отвечали они.

— В таком случае, вам бы сделаться журналистами, — сказал Витте и откланялся депутации».

За работу над докладом Зубатов предложил Гапону 200 рублей; Гапон, по его словам, скромно ограничился сотней. Зубатов утверждает, что платил священнику по 100 рублей ежемесячно. Если это и преувеличение, то, скорее всего, деньги, полученные за доклад, были не последними. Но наверняка — первыми: до марта Гапону просто не за что было платить; первые пять месяцев он участвовал в зубатовской деятельности только как наблюдатель.

Зубатов пишет, что помогать Гапону деньгами он решил по просьбе рабочих, рассказавших ему о бедственном положении батюшки. Позднее он узнал, что столько же Гапон получал и от Михайлова — за слежку за Зубатовым, причем на сей раз уже, видимо, с самого начала — с осени. Цинизм впечатляющий (если только полицейские чины не оговорили задним числом Гапона перед Зубатовым — это тоже теоретически возможно). Но отца Георгия, видимо, не смущало положение «слуги двух господ», ибо на самом деле служить никому из них он не собирался. К тому же деньги, полученные (по двум каналам?) в полиции, он тратил не только на себя лично. Что-то, конечно, уходило в Полтаву, детям и, видимо, остававшейся пока что там Александре. Сам Гапон по окончании академии снимал комнату на 19-й линии Васильевского острова за 9 рублей и жил если не на хлебе и воде, то во всяком случае без излишеств. Зато он регулярно жертвовал в рабочие кассы и, видимо, без объявления тоже расходовал свои (полицейские) деньги для дела. А если для дела, то и не стыдно.

Дело как таковое началось весной. К этому времени Гапон все для себя обдумал и определил свою цель: создать легальную, но независимую рабочую организацию, под полицейским прикрытием, но без полицейского участия.

К этому времени зубатовский проект в Петербурге переживал кризис. Организация не росла; чтения собирали мало народа. Как пишет Гапон, «некоторые из профессоров, обещавших читать лекции рабочим, отказались как из боязни общественного осуждения, так и потому, что члены революционных партий, приходя на эти лекции, предлагали докучливые вопросы лекторам». Петербургская интеллигенция помогать Зубатову не спешила, городское начальство не доверяло, фабриканты, как и в Москве, ворчали.

Дело решили двинуть по-другому.

В апреле было подано заявление о регистрации «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Петербурга», членство в котором было открыто лишь лицам «русского происхождения и православного вероисповедания». Подавляющее большинство петербургских рабочих удовлетворяло этим требованиям (если понимать слово «русский» по-тогдашнему, включая украинцев и белорусов). Но сам принцип организации радикально изменился: с традиционного для мирового рабочего движения профессионального — к национально-вероисповедному. Вместо программного отсутствия идеологии Зубатов теперь пытался противопоставить революционному социализму альтернативную идеологию, религиозно-националистическую. Здесь чувствовалось влияние Тихомирова.

Именно такую, истинно русскую, православную организацию и должен был, по мысли Зубатова, возглавить кандидат богословия Гапон. Парадокс в том, что Зубатов чуть ли не в первую очередь познакомил его — в порядке обмена опытом? — с еврейскими рабочими лидерами, с Вильбушевич, с Шаевичем. Встреча состоялась на обеде у Е. П. Медникова, одного из ближайших помощников Зубатова. Были там также сионист И. Б. Сапир и надворный советник Михаил Иванович Гурович, полицейский чиновник из разоблаченных осведомителей (как и сам Зубатов, как и Михайлов), тоже еврей по происхождению (но, конечно, крещеный).

Маня, впрочем, уже встречалась с Гапоном. Их первая встреча произошла на улице.

«Она сопровождала свою сестру, которая должна была выполнить ряд поручений. Сестра вошла в магазин, а Маня осталась ждать ее на улице. Стояла и разглядывала прохожих. Вдруг она услышала крик и увидела, как городовой пытается задержать старика-еврея. В тот же самый момент откуда-то появившийся молодой священник схватил городового за руку и попытался воспрепятствовать этому. Когда городовой гневно заявил, что это еврей, а евреи не имеют права свободно разгуливать по столице, священник пришел в ярость и назвал стража порядка антихристом, поскольку Господь создал мир для всех людей. Предъявив городовому паспорт, священник сказал, что берет старика под свою персональную ответственность. Растерявшийся полицейский отпустил еврея, а освободитель, взяв того под руку, пошел вместе с ним своей дорогой…»

Что это было — проявление благородных чувств или эффектный спектакль, разыгранный на глазах у барышни? В случае Гапона однозначного ответа на этот вопрос дать нельзя. И то и другое — так вернее. Через несколько дней Маня познакомилась с отцом Георгием, который, как ей показалось, «воплощал само благородство, чистоту и честность».

Восторженное отношение к личности отца Георгия сохранилось у Мани Вильбушевич на всю жизнь. В мемуарах она так пишет о нем:

«…Красивый внешне. Аскет и эстет. В чертах благородство и аристократизм. Сильный, как кремень, характер. Одухотворенный мечтатель и поразительно одаренный организатор. Глубоко верующий и веротерпимый, он был полон жалости и любви к ближнему своему. Имел колоссальное влияние на народные массы, они шли за ним со слепой верой. И были готовы идти за ним в огонь и воду».

Парадокс в том, что Мане пришлось долгие годы работать вместе с убийцей Гапона, с Пинхусом Рутенбергом. Естественно, она испытывала к нему плохо прикрытую ненависть.

Окончательное решение заняться делами «Собрания» Гапон принимает в мае, после совещаний со своими приятелями-рабочими, которые все эти месяцы участвовали в зубатовском движении и держали «батюшку» в курсе дела. 8 мая пять рабочих (одним из них был 23-летний ткач Иван Васильевич Васильев — впоследствии единственный из руководителей «Собрания», погибший 9 января) посетили отца Георгия в академии. На следующий день переговоры продолжились на квартире у одного из рабочих. Затем Гапон сообщил Зубатову о своем согласии — на известных условиях: в частности, что никто из «его людей» не будет арестован, как это случалось в Москве.

Отец Георгий начал с организации собственного «актива», ядра организации. Этому он уделял огромное внимание. Постепенно сложился круг людей, достаточно способных, бойких, грамотных, честных, но безраздельно преданных ему, Гапону, и готовых идти за ним — в самом деле — в огонь и воду. К июлю — августу таких «апостолов» было 17 человек.

Вербовал он их в разных местах. С одним из своих ближайших сподвижников, Александром Карелиным, он, например, познакомился в чайной Общества трезвости[14] на Васильевском острове. Гапон, в числе других священников, иногда посещал ее и проводил душеспасительные беседы. Печатник Карелин, эсдек, большевик, участник одного из первых марксистских кружков в России (кружок Бруснева, 1887 год — Гапон тогда только поступил в семинарию!), приходил сюда «спорить с попами». Гапону пришлось, видимо, приложить немало усилий, чтобы печатник-марксист убедился: «этот поп — не такой, как другие». 9 мая Карелин уже участвовал в собрании гапоновцев, но, чтобы окончательно сделать его своим человеком, потребовался целый год. Зато мало кто был так верен Гапону — и при жизни его (несмотря на случавшиеся тактические разногласия, порой достаточно острые), и после смерти.

Вторая цель, которую с самого начала поставил перед собой Гапон, — это организация собственной чайной, которая стала бы постоянным местом встреч и в то же время источником оборотных средств. Но к осуществлению этой идеи Гапон и его сподвижники приступили лишь в середине лета. К тому времени ситуация изменилась самым неожиданным образом.

Гапон точно почувствовал момент, когда надо было начать свою собственную игру. И он не ошибся.

БЕЗ ЗУБАТОВА

В Москве зубатовские организации, оставшись без хозяйской опеки, потихоньку увядали. В Минске из-за конфликта между губернатором и жандармерией контроль над «независимцами» был утрачен и они развернули бурную стачечную деятельность (а надо понимать, что́ это были за стачки: бастовали не рабочие на крупных заводах, а приказчики в магазинах, портновские подмастерья и т. д. — все это впрямую ударяло по обывателям). В конце концов деятельность Еврейской независимой рабочей партии в Минске была запрещена.

Оставалась Одесса, которую избрал местом своей активности Генрих Шаевич. Там дела шли до поры до времени бойко. Довольный собой Шаевич сообщал Зубатову: «Мне приходится разрываться в истинном смысле этого слова на части, чтобы удовлетворить спрос на меня… Величина и рост организации предъявляют к нам слишком много требований»[15]. Зубатовскому эмиссару уже тесно было в национальных рамках. В его окружении были и христиане, для которых он, по собственному уверению, «являлся образцом». Он явно уже видел себя в роли лидера всего рабочего движения юго-запада, а не только еврейского. Вильбушевич, кстати, остерегала его от «возни» с рабочими-иноверцами.