Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Аббас рассказывал свои восточные пряные байки, Саша переводил и рассказывал свои журналистские, как правило, пахабель, леди не отставали ни в количестве, ни в смелости содержания, шутки опускались все ниже, и вскоре перед компанией забрезжил призрак невозражаемой близости.

Аббас ускоренно учил Танюшу персидскому; прикладываясь губами к ее пухлой щечке и — «ой, ой, щекотно!», объяснял ей что-то на английском, она односложно отвечала по-немецки «я, я», и оба совершенно понимали друг друга.

В Саше первом потухло электричество сознания; зато включилось «Северное сияние» — аварийная батарейка, рассчитанная на два-три часа кайфа. Он смотрел на подвижные Анжелины коленки, вылезавшие до самого «не балуй» из-под короткой юбки, на глубокий вырез девичьей блузки, в котором угадывались выпуклые изделия из натуральной кожи, и ни Светка, ни Альберт, ни долг перед Отечеством его сейчас совершенно не волновали.

Как расплатились, как вышли и расселись в Аббасов «Опель», он запомнил плохо; в сознание врезались лишь обращенные к нему слова Макки: «Парвин с детьми в Иране, едем ко мне». Как и куда ехали, он тоже почти не помнил, по окнам не смотрел, был занят бархатными ляжками Анжелы, борьбой своих рук с ее руками, противоборствующими более высокому по ляжкам восхождению.

Почему-то запомнились поехавшие в сторону ворота, усатый дежурный возле них и сама дежурка с табличкой «УПДК, дом иностранцев». Запомнился голос Аббаса: «Пригнитесь, чтоб он не видел» и первое впечатление от его квартиры. В ней не обнаружилось ничего, что говорило бы о том, что здесь живет иранская семья. Ничего восточного ни в мебели, ни в обоях, ни даже в картинках на стенах, все безлико-стандартное, интернациональное, никакое. «Наверное, потому что временная», — успел подумать Сташевский, увлекаемый отважной Анжелой в гостиную на дальний кожаный диван, откуда, переместившись в спальню, откочевали под ручку Аббас и Татьяна.

Взлеты перемежались у него с ужасными обрушениями; долго и мучительно ничего не получалось, он проклинал за глупость себя, но больше пьяно материл Светку; он не давал ей клятву верности, но она явно сидела у него в мозгах и мешала расслабиться. Наконец, Анжела решительно взяла инициативу в свои руки; улетающим сознанием он скаламбурил про себя, что это дело ей вполне по губам, а также сообразил, что девушка ищет вечной любви, вооруженная очень профессиональным инструментом.

Разбегались через два часа. Кроме «пока-пока», с Аббасом переговорить не пришлось, иранец повез Татьяну, Саша словил для себя и Анжелы такси.

Сначала доставлял ее. Прощание началось на заднем сиденье, едва машина отвалила от тротуара. Она вложила ему в карман клочок бумаги и взяла с него слово, что позвонит, он, как принято, обещал. Мокрыми преданными губами она припала к его губам, и он ответил на ее поцелуй — нормально, а куда деваться? Он мямлил ей вялые благодарственные слова и прощался, как обычно прощался с мимолетными вариантами: искренне собирался позвонить, но через неделю забывал навсегда.

Проводив Анжелку назвал шефу свой адрес, пустил в окно прохладный ветерок и начал понемногу соображать. «Поиграли, называется, в теннисок», — было первое, что пришло ему в голову. Второй стала мысль любимого Лескова: «Почему изменяем? Потому что душа мелка». А потом он подумал о том, что приключение в «Метле» очень даже ничего, что Анжелка, хоть и чудо, но все-таки не лучше Светки, и сам на себя удивился, что вообще сравнивает Светку с какой-то Анжелкой. Ее телефон на бумажном клочке он словно птичку выпустил в окно. «Ничего не было, запомни, — срочно занялся он самовнушением, — стой насмерть, и Светка никогда ни о чем не узнает. Светка святая, а ты говно, ты изменил ей, и это очень плохо, хотя, с другой стороны, даже хорошо, потому что, в конце концов, ты мужик и время от времени — пусть Лесков простит — должен свое звание подтверждать. И вообще… все это были разведработа и спецзадание и изменой не считается. Что бы заподозрил Аббас, если бы ты уклонился или слинял?

Вот именно». Аббас супершпион, но он, Сташевский, затащил его на телку — надо будет напрячься и все это Альберту подробно изложить — может, понадобится. И вдруг прозрачное, ясное откровение пришло ему в голову и немало удивило. Все эти девушки в «Метле», все официанты, и швейцар на входе, и все повара, и все заведение вообще есть одно большое предприятие ГБ, большой сачок по отлову новичков и иностранцев. Ну да, очень похоже! Значит, и Танюшка, и Анжелка — тоже ГБ? Очень может быть. Значит, он, Сташевский, с подачи Альберта, сам того не понимая, принял участие в игре по поимке Аббаса и победно, как в теннисе, в ней преуспел? Грандиозно! Грандиозно и ужасно. Не успев насытиться восхищением, Саша задал себе простой убойный вопрос, от которого окончательно проветрилось в голове. «Так на чьей ты стороне? — спросил он себя. — Ты еще вчера ненавидел ГБ и клялся дедом, а сегодня радуешься, что подставил Макки и что теперь заложишь его Альберту? Ты на чьей стороне, Сашок? Определись, гнида! За кого ты играешь?»

В накладном кармане куртки он нащупал две бумажки. Вот это да! Он снова не потратил гэбэшные деньги.

14

Измена — небесполезная для изменника вещь.

Отношения с постоянной женщиной — киноэкран, где изображение высвечивается на одной стороне; измена освещает тот же самый экран со стороны другой, противоположной; усиливая общее впечатление от такого кино, она заставляет изменившего внимательнее вглядеться в себя. Так произошло со Сташевским.

На следующий день после выступления с Анжелой он решил перед Светкой покаяться; не потому, что, как нашкодивший школьник, якобы осознал и якобы исправился, но потому, что, едва проснувшись, почувствовал, как невыносимо одиноко ему без Светки. Вспомнил Анжелку, ее липучие руки, ее мокрые губы, и его чуть не стошнило. Уговаривал себя, что это не измена, но всего лишь задание и работа, но даже его самого такой вариант не особо убеждал. А еще — совсем уж это было нелепо и непонятно, но это было так! — едва он подумал о Светке, как могучее, несравнимое с жалким вчерашним восстание плоти видоизменило его настолько, что он не сразу смог выйти к завтраку, к общему воскресному столу. Какой-то бред! «Я непоследовательный, я разный, — пытался он себя успокоить, — я то один, то другой». После Анжелы он жутко захотел Светку, почему так происходило, он понять не мог, но его мужскому началу требовалось немедленное и выигрышное в пользу Светланы сравнение, и чем скорее, тем лучше.

Даже самый прекрасный секс на стороне — всего лишь вышивка пунктиром на полотнище существования, реальная жизнь мужчины в тысячу раз интересней, но без своего, близкого человека рядом она теряет многие смыслы.

К телефону Светка не подходила; скурив полпачки «Явы», он выждал ее днем у дома, взял за руку и тоталитарно и твердо повлек за собой по тротуару; а когда не помогло и не покорило, когда она вырвала руку, ему пришлось прибегнуть к сильным словам. «Прости меня, — сказал он, — я настоящий круглый идиот. Идиот, который хочет быть с тобой». Такая высокая самооценка сразу придала объяснению нужное направление и слегка умягчила девичье сердце. «Сашенька, иди к черту, — сказала она. — Орел тебе дороже меня». «Больше — никогда», — сказал он, особо задетый ядовитым «Сашенька…» и потребовал назначить точную дату свадьбы. «Мы начинаем ругаться, значит, со свадьбой больше тянуть нельзя», — сказал он, и Светлана с ним согласилась. Через час, едва отъехав в лес под любимое Бекасово, он с таким неистовым жаром набросился на нее и так сладостно ее растерзал, будто вернулся к ней после длительного тюремного заключения.

Как ни странно, ей понравилось такое над ней насилие; облаком растворившейся нежности окружила она отпавшего Александра. Он хотел встать — не позволила, снова свалила его в высокую траву, прижала к земле собою, всем своим чистым, горячим, благодарным, восторженным существом — телом и душою, слитыми воедино. «Я хочу, чтоб мы с тобой были самые-самые, — шептала ему в ухо, — чтоб в наших отношениях никаких обманов и ссор, а только правда, доверие и любовь. Это ведь возможно, скажи?» «Конечно, конечно, возможно», — отвечал он, мало веруя в то, с чем соглашался, и думая о том, что тургеневские девушки сегодня — это чудо и смерть одновременно для тех, кто имеет с ними дело. А еще он подумал о том, что ради любимой и единственной Светки готов принять смерть.

Любовь восторжествовала.

Но в экстазе самого чистосердечного раскаяния и примирения он, понятно, ни словом не обмолвился Светлане ни об Альберте, ни о «Метле». «Зачем ты выпросил у нее прощение, если, по сути, продолжаешь ей врать? — спросил он себя и не нашел ответа. — Честный человек рассказал бы ей все как было, как есть — честный человек и дурак в одном лице… Ты не такой и так не можешь. Раньше бы, возможно, смог, теперь не можешь… Да и раньше ты вряд ли рассказал бы ей все… Теперь — тем более не имеешь права… Ты удобно устроился, гнида: любую свою гнусность можешь оправдывать тем, что теперь не имеешь права».