История Манон Леско и кавалера де Грие - Антуан Франсуа Прево

Конец дня показался мне несносно длинен.

Наконец, настала ночь, мы в карете; остановились в некотором расстоянии от госпиталя. Нам пришлось ждать недолго, и мы увидели что идет Манон в сопровождении своего проводника. Дверца была открыта, и они оба тотчас же сели в карету; я приняла, в объятия мою дорогую любовницу. Она дрожала, как лист. Извозчик спросил, куда ехать.

Поезжай на край света, – сказал я ему, – и завези меня туда, где меня никогда не разлучат с Манон.

Эта выходка, от которой я не мог сдержаться, чуть было не поставила его в досадное затруднение. Извозчик раздумался над моим восклицанием; и когда я затем назвал улицу, куда следовало ехать, то он ответил, что боится, как бы я не впутал, его в скверное дело; что он прекрасно видит, что этот красивый молодой человек, по имени Манон, девица, которую я увожу из госпиталя, и что ему нет никакой чести погибнуть из-за моей любви.

Совестливость этого бездельника проистекала из желанья сорвать с меня за карету. Мы были слишком близко от госпиталя, и хорохориться было нельзя.

Молчи, – сказал я ему; – ты заработаешь целый луидор.

После этого, он помог бы мне поджечь госпиталь.

Мы подъехали к дому, где жал Леско. Было уже поздно, и г. де-Т. вышел из кареты по дороге, пообещав повидаться с нами завтра. С нами остался только служитель.

Я держал Манон, в объятиях и так, прижал к себе, что в карете; мы занимали всего одно место. Она плакала от, радости, и я чувствовал, как ее слезы смачивали мое лицо.

Но когда пришлось выходить из кареты у дверей Леско, у меня вышло новое столкновение с извозчиком, повлекшее за собой печальные последствия. Я раскаивался в том, что пообещал ему луидор, не только потому, что плата оказывалась чрезмерной, но и по другой, более внушительной причине, именно по невозможности заплатить. Я велел позвать Леско. Он сошел к двери; я сказал ему на ухо, в каком нахожусь затруднении. Нрав у него был горячий и он не привык церемонится с извозчиками; он мне отмечал, что я смеюсь над ним.

Что, луидор? – добавил он; – двадцать палок этому бездельнику.

Напрасно я кротко увещевал его, что он нас погубит. Он вырвал у меня палку, в намерении отколотить извозчика. Тот, вероятно, уже побывал не раз в руках у лейб-гвардейцев или мушкетеров, а потому со страху погнал лошадей, крикнув, что я надул его, и что он это попомнит. Напрасно я кричал ему, чтоб он остановился. Его бегство причинило мне великое беспокойство; я не сомневался, что он пожалуется комиссару.

Вы губите меня, – сказал я Леско; – оставаться у вас нам опасно; надо уйти сейчас же.

Я подал, руку Манен, и мы быстро вышли из этой опасной улицы. Леско последовал за нами.

Есть нечто удивительное в том, как, Провидение нанизывает события одно за другим. Мы шли всего пять, или шесть минут, как какой-то мужчина, лица которого я не рассмотрел, узнал Леско. Он, без сомнения поджидал его по близости его квартиры с недобрым намерением, которое и привел в пополнение.

– Это Леско, – сказал он, стреляя в него из пистолета; – он сегодня будет ужинать с ангелами.

Он тотчас же скрылся. Леско упал без малейшего признака жизни. Я торопил Манен бежать, ибо наша, помощь была шкете, бесполезна для трупа, и я боялся, что нас задержит обход, который не замедлит явиться. Я повернул с нее и служителем в первую поперечную улицу. Она была до того взволнована, что я насилу ее поддерживал. Наконец, в конце улицы я увидел фиакр. Мы в него сели; но когда извозчик спросил меня, куда везти, я затруднился ответом. У меня не было ни надежного пристанища, ни верного друга, к которому я мог бы прибегнуть; у меня не было и денег, потому что в кармане осталось всего полпистоля. Страх и усталость до того истомили Манон, что она была в полуобмороке. У меня, вдобавок, воображение было полно убийством Леско, и я все еще опасался появления обхода. Что делать? По счастью, я вспомнил о трактире в Шальо, где провел несколько дней с Манон, когда, мы приехали для житья в этой деревне. Я надеялся, что там, я не только буду в безопасности, но могу и прожить некоторое время, и с меня не потребуют денег. – Вези нас в Шальо, сказал я извозчику. – Он отозвался, что поздно и он меньше как за пистоль не поедет; новое затруднение. Наконец мы сторговались за шесть франков, именно столько у меня осталось в кармане.

По дороге; я утешал Манон; но, в сущности, чувствовал отчаяние в сердце. Я убил бы себя, если б не держал в объятиях единственное благо, привязывавшее меня к жизни. Эта мысль только меня и успокаивала.

– Она, по крайней мере, со мной, – говорил я, – она меня любит, что бы ни говорил Тибергий, а это не призрак счастья. Пусть погибнет вся вселенная, я не обращу на то никакого внимания; почему? потому, что все остальное для меня не дорого.

Чувство было правдиво; но в то время, когда я столь презрительно отзывался о мирских благах, я чувствовал, что нуждаюсь хоть в частице их, ради того, чтоб еще величественнее презирать все остальное. Любовь сильнее достатка; сильнее сокровищ и богатств; но она нуждается в их помощи; и что же для нежного любовника может быть страшнее возможности дойти вследствие этого, вопреки самому себе, до грубости самых низких душ?

Было одиннадцать часов, когда мы приехали в Шальо. В трактире нас приняли как старых знакомых. Никто не удивился, что Манон в мужском платье, потому что в Париже и его окрестностях привыкли видеть женщин во всяких видах. Я приказал отлично угостить ее, точно мои дела были в превосходном, состоянии. Она не знала, что у меня плохо насчет денег. Я поостерегся говорить ей оба, этом, намереваясь завтра один, отправиться в Париж, дабы отыскать какое-либо средство против этой досадной болезни.

За ужином, она показалась, мне бледной и похудевшей. Я этого не заметил в госпитале, потому что комната, где я ее там видел, была не из самых светлых. Я спросил ее, не зависит ли это от испуга, который она испытала, увидев, как убили ее брата. Она стала уверять меня, что как она ни была взволнована этим происшествием, но бледность ее зависит единственно от трехмесячной со мной разлуки.

Значит, ты любишь меня чрезмерно? – спросил я.

В тысячу раз больше, чем в состоянии выразить, – отвечала она.

И ты меня больше никогда не покинешь? – добавил я.

Нет, никогда, – отвечала она.

И это заверение было подтверждено столькими ласками, что мне, действительно, казалось невозможным, чтоб она когда, либо могла забыть их. Я всегда был убежден, что она была искренна; что могло заставить ее притворствовать до такой степени. Но она была еще более легкомысленна; или вернее, она терялась, она переставала быть сама собою, когда, впадай в бедность и нужду, видела перед собою женщин, которые жили в довольстве. Я был накануне последнего в этом отношении испытании, которое превзошло все другие, и привело меня к самому странному случаю, который когда либо выпадал на долю человека моего происхождения и состояния.

Зная за ней эту повадку, я на следующий же день поспешил в Париж. Смерть ее брата и необходимость купить белье и платье и для нее и для меня были такими настоятельными причинами, что мне не к чему было придумывать предлоги. Я сказал Манон и хозяину, что пойду нанять карету; но то была уловка. Необходимость заставляла меня идти целиком; я скоро дошел до Кур-ла-Рэнь, где думал отдохнуть. Мне надо было на минуту уединиться и успокоиться, чтоб порешить, что я стану делать в Париже.

Я присел на траву. В голове у меня была целая пропасть соображений и размышлений, которые мало-помалу свелись к трем главным пунктам. Яне; была необходима неотложная помощь ради удовлетворения бесчисленного множества настоятельных нужд. Мне надо было отыскать какое-либо средство, которое могло бы подать мне; надежду на будущее; сверх того – и это было вовсе не маловажно – мне надо было собрать сведения и принять меры насчет безопасности как Манон, так и моей собственной. Исчерпав различные предположения и комбинации на счет этих трех пунктов, я порешил, что пока лучше отложить заботы на счет двух последних. Мы были почти в безопасности в Шальо; что же касается грядущих нужд, то я решил, что о них будет еще время подумать, когда я удовлетворю настоящим,

Теперь же требовалось наполнить кошелек. Г. де-Т. великодушно предлагал мне свой; но я чувствовал, величавшее отвращение напомнить ему об этом. Каким ж надо быть человеком, чтобы пойти и объяснить незнакомому свою бедность, и просить его поделиться с вами своим добром! На это способна только подлая душа, которой низость не дозволяет чувствовать оскорблении, или же покорный христианин, которого избыток великодушия возвышает над стыдом. Я не был ни низким человеком, ни добрым христианином; я отдал бы половину крови, чтобы только избежать подобного унижения.

– Но Тибергий, добрый Тибергий, – рассуждал я, – разве он откажет мне в том, что в состоянии дать? Нет, он будет тронут моим бедствием; но он убьет меня своими нравоучениями. Надо будет вынести его упреки, увещания, угрозы; он заставит меня так дорого заплатить за свою помощь, что я скорей отдам половину моей крови раньше, чем вынесу такую досадную сцену, которая оставит за собой смущение и угрызения совести. Что ж, – продолжал я, – в таком случае надо отказаться от всякой надежды, потому что иных средств нет, а я столь не расположен остановиться на одном из этих двух, что охотнее пролил бы половину крови, чем, прибег бы к одному из них; то есть, всю мою кровь скорей, чем согласиться на оба. Да, всю мою кровь, добавил я, после минутного размышления; – да, без сомнения, я охотней пролил бы всю, только бы не прибегать к унизительным просьбам. Но вопрос идет вовсе не о моей крови. Вопрос о жизни и пропитании Манон; о ее любви и верности. Разве есть что-нибудь равноценное с нею? До сих пор ничего подобного я не знал. Она заменяет мне славу, счастье и благосостояние. Без сомнения, есть много вещей, за приобретение или избежание которых я отдали, бы жизнь; но если я и ценю кое-что наравне с жизнью, то это еще не причина, чтобы считать это равноценным Манон.