Кремль - Иван Наживин

Записи торговый народ по безграмотности вел редко. Вместо записок в приеме денег выдавались бирки. Это была палочка в перст толщиной и с одной стороны затесанная. На ней, по затесанному, делались резы прямые, косые и накрест, которые обозначали единицы, десятки и сотни. Когда цифра была таким образом на палочке вырезана, то она раскалывалась пополам и одна половинка оставалась у приемщика, а другая – у отдатчика. При расчетах счет считался верен, если резы при сложении палочки сходились. Пергамент для записей был дорог, а бумага непрочна. Бирками же пользовались и метальщики, то есть сборщики налогов. И все эти бирки и монеты туго заполняли зепь, карман в исподнем платье, ибо в верхнем платье карманов не было совсем: жулье московское славилось…

Князья вышли на обочину торга и остановились: духота и давка смутили обоих. В одном месте свалка затерлась: били жулика. В другом травили для потехи собак. Там, горланя, дрались перепившиеся работники со стен кремлевских. Там кривлялся, потешая толпу, какой-то глумотворец. Стража вывела для прошения милостыни военнопленных, истощенных, замученных, кожа да кости. Держали их в деревянных загонах и в цепях. От стужи они укрывались в землянках, вырытых ногтями, и часто голодали так, что поедали дохлых собак, кошек и лошадей. Большое число пленных считалось доказательством могущества государя. Пьяных было многонько, несмотря даже на то, что татары, приняв ислам в 1389 году, запретили на Руси продажу спиртных напитков. Напивались больше самодельщиной всякой, но начало уже понемногу входить в моду и «горячее вино», то есть водка.

– И кто это только вино это придумал? – сказал князь Семен, издали глядя на мордобой.

– Мне Аристотель сказывал, будто придумали его аравитяне какие-то, – морщась на толпу, отвечал князь Василий. – И долгие годы будто соблюдали изготовление его в тайности. Но потом дознались до дела и другие. Генуэзцы бойко торговали живой водой этой, а от них, из Крыма, пошло оно лет сотню назад и на Русь…

– Нет, пойдем лутче домой… – сказал князь Семен. – Индо голова кругом идет от крика этого… Да и духота какая!..

В самом деле, москвитяне выбрасывали под стены Кремля всякую нечистоту. Тут же все и до ветру ходили. И кошки, и собаки дохлые валялись… Но к этому все привыкли: побранятся, побранятся на «духоту» да и ладно.

А стены твердыни московской кирпичик за кирпичиком росли…

XII. У князя Семена

Идти было совсем близко, до Фроловских ворот только. Хоромы князя Семена, богатые и поместительные, в смысле постройки ничем не отличались от других хором. Внизу подклети всякие, кладовочки, погреба, медуши, в которых хранились несметные запасы всякого добра. В среднем этаже помещалось зимнее жилье, изба, истопка с одной стороны, а с другой собственно клеть, светлица без печи, которая зимой кладовой служила. Между ними была просторная и светлая комната, сени, или сенница, к которой снаружи подстраивалось крыльцо. А над сенями помещалась горница, терем, повалуша, где жили затворнической жизнью женский пол и молодь со своими нянюшками и мамушками. Только в клети были красные, большие окна, а в остальных помещениях были они маленькие, задвигавшиеся дощечкой, «волоковые»…

По обширной, застроенной всякими хозяйственными постройками усадьбе сновало множество холопов. При виде князя они подтягивались и отвешивали ему низкие поклоны. Князь Семен был известен на Москве своей «людкостью», человечностью, наказания у него были редки, люди были хорошо одеты и накормлены и глядели весело. Умный вельможа не стремился идти против века, но не любил следовать за ним и вслепую.

– Голова-то, чай, нам не на то только дана, чтобы шапку горлатную было надевать на что… – говаривал он.

И если другие знатные люди содержали женскую половину, а в особенности дочерей в почти неисходном заключении терема, куда не имели доступа даже ближайшие родственники, князь Семен и тут вел свою линию, давал своим затворницам некоторую послабу и не подымал в отчаянии рук к небу, если кто-нибудь через забор видел, как его красавицы дочери качались в саду на качелях…

– Коли у девки стыдение есть, она и сама себя побережет, – говорил он, – а коли его нету, так ты хошь за семью замками ее держи, она все напрокудит… Чай, и сами холосты были, знаем!.. Порядок, знамо дело, блюсти надо, ну а по пустякам все же на стену лезть нечего…

Не успел князь с гостем подойти к крыльцу, как к нему с радостным лепетом бросилась его любимица, трехлетняя Маша, вся в золоте кудрей, вся в милых ямочках. Князь широко открыл ей навстречу руки:

– Машенька!.. Золотцо мое…

И, подхватив девчурку, он поднял ее высоко над землей. Девочка, вся сияя, гладила горлатную шапку его обеими ручонками, и на личике ее было восхищение.

– Ишь, какая!.. – очаровательно картавила она. – Ты и мне такую на торгу, батя, купи…

– Да зачем же покупать? – засмеялся князь. – Тогда лутче мою возьми… Стой на ножках, я на тебя ее надену.

Он опустил Машу на землю и, сняв с себя шапку, тихонько стал надевать ее на золотистую головку. Девочка растерянно расставила ручонки и ждала, как это все будет, но и головка ее, и плечики скрылись в шапке, и, возбуждая смех отца, и дяди Василия, и пожилой няни с добродушной бородавкой у носа, она стояла под шапкой неподвижно – только ножки маленькие виднелись внизу. И дворня, бросив работу, стояла в отдалении и улыбалась: Машу любили все.

– Ну, гоже ли? – смеясь, спросил отец.

– Го-о-оже… – нерешительно и немножко испуганно отвечал из шапки тоненький голосок. – Только ты лутче, батя, сними.

Князь, смеясь, снял с девчурки шапку и снова взял ее на руки.

– Нет, верно, тебе надо на торгу купить другую, – сказал он. – А эта великонька… Ну, беги с няней в сад.

И в отношении к детям князь вел свою линию. «Аще биеши младенца жезлом, – учили отцы духовные, – не умрет, но паче здравье будет. Любя сына своего, жезла на него не щади, наказуй его в юности, да в старости покоит тя…» Князь Семен на хребте детей своих жезла, однако, никогда не преломлял и краснел от досады, когда княгиня-мать иногда давала ребенку затрещину.

– Ну что ты дерешься? – говорил он сердито. – К чему это пристало? Коли ума нет, от этого его не прибудет, а коли есть, так ты словом бери, а не кулаком… Ох уж эти мне бабы!..

Но со всем тем, конечно, большая семья его была все же семьей своего времени и своего положения. Женщины все время проводили в рукоделиях легких, в примеривании все новых нарядов, в изготовлении все новых притираний. Всякая работа считалась для них позором. Даже кормить своих детей грудью было неприлично боярыне. Кормили женщин точно на убой и заставляли долго лежать, ибо женщина, чтобы нравиться, должна быть в теле. На которых лежание не действовало, те пили, чтобы растолстеть, какие-то особые водки. Тучность была в моде и у мужчин. И они должны были поражать обилием крови, и блеском червления ланит, и многоплотием. Мужчины подкладывали под одежду и в сапоги всякие штуки, чтобы казаться дороднее и сановитее. Отцы духовные обличали эти «сиятельные лица и светлость тела», но так как часто проповедник от многопищного и мягкого жития был сам поперек себя толще, то паства подталкивала один другого локтем в бок и посмеивалась в бороды… Отцы указывали на близкое истление, но и об истлении никто не думал, и все вместе с отцами весьма охотно предавали бессмертные души свои во власть бесу чревоугодия…

День для богатых и знатных людей проходил в обязательной праздности. Философы, в оправдание ее, ссылались даже на Геродота, который указует, что германцы праздность тоже почитали за честнейшее, а земледелие за самое низкое упражнение. Ничем не занятые богатеи, зевая, блуждали по покоям и по двору, шли к знакомцам и коротали с ними невыносимо долгий день в разговорах, пересудах, глумах и пианстве. И пьяницей считался не тот, кто, упився, ляжет спати, но «то есть пьяница, иже упився, толчет, бьется, сварится…».

Ежели богатеи и знать хотели убить время на охоте, отцы и тут восставали: «Кая ти нужа есть псов, множество имети? Кой ти прибыток есть над птицами дни изнуряти?» Стоило заняться музыкой, и это оказывалось сетями диавола. Диавол же был в зерни, в тавлеях-шашках и в шахматах… Единственно, что допускали отцы в качестве прохлаждения, была природа и заботы хозяйственные. «Аще хощеши прохладитися, изыди в преддверие храмины твоея и виждь небо, солнце, луну, звезды, облака овы высоци, овиже нижайше и в сих прохлажайся, смотря их доброту и прослави Творца тех Христа Бога. Аще хочеши еще прохладитися, изыди на двор твой и обойди кругом храмины твоея, сице же и другую, и прочая, такоже и двор твой, и аще что рассыпася или пастися хощет, созидай, ветхая поновляй, неутвержденная укрепи, прах и гной сгребай в место да ти к плодоносию вещь угодна будет. И аще хочеши вяще прохладитися, изыди во оград твой и рассмотри сюду и сюду, яже к плодоносию и яже к утверждению створи. Или аще не достало ти есть, изыде на поле сел твоих и виждь нивы твоя, умножающа плоды ово пшеницею, ово ячмень и прочая, и траву зеленеющуся, и цветы красные, горы же, и холми, и удолия, и езера, и источники, и рекы и сим прохлажайся и прославляй Бога, иже тебе ради вся сия сотворшего».