Лето страха - Т. Паркер

Никогда мне не забыть взгляда двадцатисемилетней Изабеллы Монро, лежащей в унылой палате, в просвинцованной шапочке, предохраняющей окружающих от вредоносного воздействия радиации, пытающейся пошевелить пальцами, лодыжками, коленями.

— Ну что ж, — сказала она после бесконечного количества неудачных попыток, — я всегда считала, что инвалидные кресла с моторчиками — замечательное изобретение человечества. Доктор, вы сможете подыскать для меня ярко-розовое?

— Мы предоставим вам кресло того цвета, который вы выберете, — сказал он спокойно.

Мы остановились на черном, без моторчика. К тому моменту, когда возникла настоятельная потребность в подобном кресле, концепция ярко-розового цвета уже утратила свою прелесть и актуальность.

Изабелла взглянула на него сейчас, снова перевела взгляд на цветные томографические снимки. Опухоль выглядела на них темной массой, окаймленной красными и желтыми тонами. Она не была больше круглой, мощные радиоактивные зонды превратили ее в бесформенную, ассиметричную массу.

— И что же мы теперь будем делать? — спросила Изабелла.

— Как функционируют ваши ноги?

— Паршиво.

— Еще более ослабли?

— Да.

— А с речью как?

— Тоже х-х-хуже стало. Хотите полюбоваться моими фокусами?

Нессон провел свои обычные невропатологические обследования: проверил коленный рефлекс (практически никакого), глазное яблоко (судорожные подергивания — в избытке), симметрию лица (в норме). Потом попросил ее пройтись.

Изабелла с трудом встала, обеими руками обхватила рукоятку своей палки и с выматывающей душу медлительностью, терпением и сосредоточенностью сделала несколько шагов по комнате. Нессон и я шли по обеим сторонам от нее, готовые подхватить ее. Она развернулась, подошла обратно к своему креслу и буквально рухнула в него.

— Доктор, почему мне не становится лучше?

Нессон ничего не ответил и стал снова просматривать снимки — руки в карманах белого халата, голова чуть наклонена влево. Несколько секунд он стоял в полной неподвижности.

— Я полагаю, настало время проникнуть внутрь и несколько уменьшить объем опухоли, удалить омертвевшие ткани, — сказал он.

— То есть вы собираетесь продолбить мне голову?

— Да, придется сделать это.

— Но, если вы н-н-не хотели оперировать меня год назад, почему хотите сделать это сейчас?

— Изабелла, сейчас сложилась совершенно другая ситуация. Я верю в то, что теперь мы сможем добиться гораздо большего.

— То есть теперь вам уже н-н-нечего терять?

— Пожалуй, можно сказать и так.

Нессон обрисовал предстоящую процедуру, ее риск и возможную пользу — в общем, все, что мы действительно могли приобрести и что могли потерять.

— А каковы мои шансы превратиться в сип-сип-сопливый овощ?

Нессон сказал, что девяносто процентов этих операций проходят, не нанося какого-либо вреда пациенту.

— Нуда, с самого начала мои шансы заполучить такую опухоль не превышали один из двухсот тысяч. Сейчас же вы говорите об од-д-ном шансе из десяти. Не так уж б-б-блестяще, если посмотреть на это моими глазами.

— Мне бы хотелось, чтобы вы как следует подумали над моим предложением. Любая операция сопряжена с определенным риском. Это не очень срочно. Еще пока...

К машине я катил Изабеллу в полном молчании. Когда мы уселись, она повернулась ко мне.

— Страховка покроет расходы на операцию?

— Конечно.

— Но я не хочу, чтобы залезали в мою голову.

— Не хочешь и не надо. Как скажешь.

— Мне страшно, Расс. Страшнее, чем когда-либо в жизни. Мне кажется, я вообще из этого не выкарабкаюсь.

— Тогда я не позволю им загнать тебя туда. Наконец мы выехали из темного подземного гаража под слепящие лучи июльского солнца.

— Р-р-асс, ты можешь сделать мне одно одолжение? Давай съездим в нашу рощу. Можем прихватить с собой несколько сандвичей, а?

— С удовольствием, — сказал я, улыбаясь, но на сердце стало еще тяжелее, и я крепко вцепился обеими руками в руль. Мне хотелось рвать и метать, крушить все, что попадется под руку, кричать изо всех сил моих легких и проклинать Создателя, но время для этого было сейчас неподходящее. Всегда для чего-то время неподходящее.

Роща — апельсиновая. Называется она Валенсия. В действительности это одна из последних рощ, принадлежащих компании «Санблест». Находилась она долгое время под неусыпным контролем моего отца, Теодора Фрэнсиса Монро.

Для нас же с Изабеллой эта роща приобрела особое значение воскресным вечером шесть сентябрей назад, после того дня, когда я верхом на лошади вместе с отцом отскакал по территории ранчо, проверяя состояние ирригационных сооружений, уровень сахара в плодах, а также вред, нанесенный браконьерами и грызунами.

Для нас с отцом это был самый обычный рабочий день, длинный, приятный, наполненный разговорами, включающими и жалобы отца, неизменно сводящиеся к сокращению размеров ранчо «Санблест». Я же в тот день пребывал в довольно рассеянном состоянии.

Я любил своего отца, но в характере отца был цинизм, который он взращивал так же заботливо, как и урожай цитрусовых, а также — некая замкнутость, заставлявшая людей недолюбливать его и избегать его общества. Он пытался передать эти качества мне, словно они — великие дары, и я готов был принять их, особенно в те моменты, когда находился в его обществе. Расставаясь с отцом, я неизменно ощущал себя более сильным, хотя одновременно и более юным. Но, подобно большинству людей, прикрывающих себя от постороннего глаза шитом некоей черствости, мой отец непреднамеренно и незаметно для себя порой обнаруживал свою истинную суть — удивительную мягкость.

В жизни моего отца было три ценности, по отношению к которым я никогда не видел проявления никаких других чувств, кроме как почтения и заботы: моя мать, Сюзанна, росшие на его деревьях апельсины и люди — в первую очередь мексиканцы, — которые на него работали. Разглядывая его из дня сегодняшнего, я могу сказать: он всегда был (и есть до сих пор) одним из тех, кто отечески относится к людям и проявляет это в самых старомодных формах — галантно оберегает собственную супругу, до последнего вздоха охраняет свой очаг, умело руководит своими подчиненными, а также крайне настороженно относится ко всем незнакомцам, в первую очередь к мужчинам, и в особенности — к похожим на него самого.

Скажу также, что, несмотря на все мои попытки возвыситься над отцом, а все сыновья пытаются сделать это, на мне и по сей день лежит отпечаток всех его недостатков и всех его благословенных качеств. Так что можно сказать, я — типичный сын своего отца.

Именно этот факт более, чем что-либо другое, позволил Эмбер одурачить меня. В моей душе вызвало безрассудную, немую ярость то, с какой бесцеремонностью она вырвала из моей жизни Грейс, причем вырвала еще до того момента, как Грейс появилась на свет и стала частицей моей жизни.

Нет особой необходимости говорить о том, что на моего отца все связанное с Эмбер Мэй, за исключением ее ошеломляющей красоты, производило поистине ужасающее впечатление. Довольно скоро они возненавидели друг друга.

Ближе к вечеру мы с отцом пожали друг другу руки у ограды ранчо, и я уехал. Холостяк Рассел даже в тридцатичетырехлетнем возрасте продолжал оставаться маменькиным сынком — матушка и в тот день прислала мне огромную коробку еды, что дало мне возможность не возвращаться сразу домой. Я поехал по одной из грязных дорог, что тянулась вдоль гребня холма, сворачивала у кромки изумрудно-зеленой рощи и заканчивалась в моем самом любимом на территории ранчо «Санблест» местечке.

Этот уголок апельсиновой рощи — необыкновенен, и работники фермы любят устраивать там ленч, а вечерами в пятницу и обед. Сначала, несколько лет назад, как рассказывал отец, там был всего лишь один стол, сделанный из старой перевернутой кабельной катушки. Стульями служили упаковочные ящики, позаимствованные на складе. Но со временем и — как я позднее узнал — с помощью отца несколько деревьев пересадили на другой участок, а на их месте соорудили большую палапу — нечто вроде павильона: на площадке утрамбованной земли расставили восемь длинных столов и рядом с дорогой, у входа, воздвигли внушительного вида керамический фонтан, изображающий Святого Франциска Ассизского в окружении поклоняющихся ему. Мой отец помог и в укладке трубы, по которой в фонтан подавалась вода.

Мальчишкой я проводил много часов в этой роще — когда с рабочими, а когда и совсем один, — подолгу сидел в тени деревьев, слушал шелест воды, омывающей обутые в сандалии ноги Святого Франциска, и глядел на зеленеющие плантации цитрусовых, простиравшиеся к югу и в сторону иссушенных, изуродованных западных холмов. Именно там, на площадке между столами, я танцевал с первой в своей жизни девушкой, и было это в пятницу, лет эдак тридцать назад. Именно там я впервые в жизни напился — по-моему, это случилось в тот же вечер, когда я впервые танцевал. А еще раньше, когда я учился в четвертом классе, мое сердце было разбито девочкой по имени Кэти, и в течение целых двух месяцев все уик-энды я проводил в тени палапы, строча ей письма, которые, однако, так и не были отправлены, и всей душой сочувствуя самому себе. «Ты можешь покинуть меня, — помню я строчку из одного письма, — но я навек сохраню в себе это чувство».