Над Бугом-рекой - Пантелей Марценюк

7.2. Пожар

Филипп Табачнюк ехал верхом, пустив повод. Лошадь выбирала дорогу сама, не ожидая приказов хозяина. Этой дорогой ей приходилось проходить уже десятки раз, поэтому ступала она уверенно, не сбиваясь из шагу и не сворачивая в сторону. Путь всадника и коня лежал домой, где на Гнедого ждало уютное стойло с охапкой сухой овсянки, а Филиппа выглядывала жена Ксения с двумя детьми. Старшей Марии уже исполнилось тринадцать, а младшему Анатолию было всего только два года.

Так вот постепенно, но и не очень медленно, всадник двигался в направлении родного села Ярышивка, где Филипп уже несколько лет был председателем сельсовета. Вокруг дороги мир заступила довольно теплая, но еще с послезимним холодком весенняя ночь. Из-за леса несмело начинал потихоньку выставлять свои серебристые рога молодой яркий месяц. Он, то заходил за темное покрывало туч, словно хотел спрятаться от человеческих глаз, то шутливо раздвигал эти тучи своими крутыми рогами и светил, светил, светил.

Филипп придержал коня, переезжая железнодорожный путь. Вдали на холме завиднелись темные очертания Пурпуровцев со светлыми пятнами хат выбеленных белой глиной. Эту глину копали здесь же на холме возле села, и за ею приезжали крестьяне из всех окружающих сел. Ездили и с Ярышивки. Под холмом заблестел плес пурпуровецкого пруда с нависшими над ним развесистыми ивами. За час такого бега после станции Тюшки появится и родная Ярышивка.

Голова Филиппа клонилась к гриве коня от нелегких дум. Не совсем было ему по сердцу то распоряжение, которое он получил сегодня в городском комитете. Председатель комитета требовал еще к зиме очистить село от кулаческих элементов. А кого же отнести к тем элементам? Где та мера, за которой можно четко сказать – «Это кулак, а это – нет!». Можно, конечно, записать в кулаки тех, кто имеет пару лошадей, исправный реманент и дом покрытый железом. За то, что, хотя бы пару дней на неделю, детей кормят борщом с мясом. Если всех таких записывать в кулаки, то придется четверть села переписать. А сколько среди этих исправных хозяев таких, кто достиг этого благосостояния своей тяжелой работой и горбом не раз политым соленым потом. И вдобавок среди них много его ровесников и товарищей, с которыми он пас коров и лошадей, ходил к девчатам и сидел в окопах империалистической. Как он сможет зайти к ним во двор, глянуть в глаза и сказать:

– Мы решили тебя раскулачить!

В то же время как доказать в том комитете, что его же брат Илько не кулак, если у него своя маслобойка, молотилка да и скот во дворе водится. И не только уездному начальству, но и своим в сельсовете это придется доказывать. А среди них есть и такие, кто к работе не очень быстр, но к чужому добру прибегут скоро. Придется брату тихо посоветовать как можно быстрее сдать все добро в колхоз, а то и до Сибири недалеко.

Ну, конечно, в Ярышивке найдется несколько таких живоглотов, которые нажили свое благосостояние всеми правдами и неправдами. Они и батраков держат, и других сельчан крепко за горло долгами жмут. Вот они и есть настоящие кулаки. С них необходимо начинать, а с другими, наверное, следует подумать и потянуть время (если бы Филипп тогда знал, чем – это решение для него в дальнейшем обернется).

Взять хотя бы Циганчуков. Живут они на отшибе, почти что на хуторе, под лесом. Живут в селе недавно, но как-то очень по отшельнически. Кажется, промышляют кражами, так как не раз уже люди видели, как появляются в них новые коровы и лошади, а через несколько дней исчезают. Цинганчуков он первыми и предложит внести в список на раскулачивание. В этом он, наверное, найдет поддержку у своего давнего товарища – председателя комсомольской ячейки и комнезама Ксенича (они даже живут рядом на одной улице), а за ним и другие проголосуют. А как быть с другими – решим вместе. Вот приеду к дому, вздремну час-другой, а завтра соберем партийцев и членов сельсовета. Пусть составляют список.

Лошадь ступала размеренно, и за такими думами Филипп не ощутил, как задремал. Пришел в себя только тогда, когда Гнедой остановился возле своего двора и начал, завернув голову, тыкаться мордой Филиппу в руку.

– Вот мы и дома, Гнедой. Давай я распрягу тебя и поставлю в стойло. Там есть овес – то и заморишь червячка.

Филипп открыл ворота, завел Гнедого в сарай, наложил ему корма. Управившись, закрыл ворота и пошел к дому. Жена с детьми уже спала. Тихо, чтобы не разбудить их, Филипп разделся и лег на топчан.

Второго дня селом пошел порученец Савва созывать на общее заседание членов партячейки и сельсовета. Савва был такой себе средних лет невысокий человечек не совсем ясного ума и речи. На трезвую голову все поручения он выполнял довольно добросовестно. Однако, если по дороге Савва попадал в какую-то хлебосольную кумпанию, где ему за добрую (ли недобрую, но нужную) весть приподносили рюмку горькой, то словно бы перерождался. В другое время слова из него нужно было вытягивать, а здесь у Саввы прорезался язык и он выбалтывал им все, что знал и даже то, чего не знал.

А знал он сегодня очень интересную причину, по поводу которой шел по сельским активистам – будут составлять списки на раскулачивание. Об этом шел при нем разговор в сельсовете между председателем сельсовета Филиппом Табачнюком, который и привез такое распоряжение из уезда, и председателем комнезама Александром Ксеничем. И первым в этом списке будет записан Циганчук.

Сегодня Савве явным образом не везло – никто не пожелал поставить ему рюмку, да и не было за что. Здесь не только то, что он отрывал активистов от горячей весенней работы, но и принесенная им весть была не из лучших.

Обойдя всех, кто был в списке для оповещения, Савва шел себе не спеша по улице, и здесь в его голову неожиданно пришла такая себе мысль:

– А не зайти ли мне к Циганчукам? Вот они, наверное, не поскупятся на хорошее угощение за мою весть. Хотя и недобрая весть, а для них на вес золота.

Подумав немного, Савва развернулся на месте и подался в сторону хутора под лесом.

Циганчуки уже не раз угощали Савву, им было интересно, что о них говорят в селе, да и от новостей сельской власти не отказывались. Вот и сегодня, как только Савва зашел во двор, его сразу же пригласили за стол. Семья как раз ужинала. На видном месте за столом чинно сидел седой глава семьи, напротив его двое зятьев, лет обоим было около сорока и трое подростков. Двое из них – это сыны зятьев и дочерей, старшему уже пятнадцать, младшему четырнадцать. Третий – был товарищ синовей, соседский Николай. Всем, а также и Савве налили по рюмке. Хозяйки поставили посреди стола большие тарелки с борщом и с варениками, дали всем ложки. И ужин начался.

Употребив первую, затем и вторую рюмку и попробовав вкусного борща с мясом и вареников, Савва развязал языка и начал рассказывать принесенную новость хозяевам. Недобрая весть тех явным образом не обрадовала, тем не менее, при Савве они вели себя сдержанно, без паники. А потом потихоньку Савву из дома выпровадили.

Когда за Саввой закрылись двери старый Циганчук загремел:

– То быдло, Табачнюк с Ксеничем, захотели нас отправить в Сибирь. Они просто не знают, с кем имеют дело. Они нас в Сибирь – а мы им красного петуха пустим, может и раздумают. Собирайтесь ребята, да и Николая с собою прихватите, пусть приучается. Как только потемнеет, чтобы дворы председателя комнезама и председателя сельсовета развеяло по ветру.

Сказано, сделано. Водки уже больше не пили, не к тому было. Приготовили спички, намочили керосином клоки конопляной пакли, оделись в темную одежду. И как только хорошо стемнело, отправились на дело.

– Мариню, вставай! Где-то, наверное, в селе пожар, вон как отблески идут в окнах. Беги во двор и посмотри.

Мария еще хорошо не проснувшись, только что задремала, вскакивает с лежанки, впопыхах натягивает на себя платье и выбегает в сени. Громыхает надворная дверь и оттуда слышно ее сдавленный вопль.

– Мама, мама! Это не в селе, это горит наш сарай. Быстрее поднимайтесь, так как огонь уже из-под крыши выбивается.

Ксения резко вскочила с кровати, долго не могла найти обувку, которую вчера неизвестно куда задела. Непослушные руки не лезли в рукава. И вот впопыхах, в конце концов, одевшись, она выскакивает во двор. О боже, действительно горит не где-то там, на селе, а горит их овин покрытый соломой. Огонь так и брызгает тучами искр из под крыши, и ветер рассыпает их по всему двору.

– Дочка, дочка! Зови людей, беги по соседям, а я пока подниму Толю.

Мария побежала по улице, созывая людей. Однако те уже и сами спешили на пожар с ведрами в руках. Люди бежали к усадьбам Табачнюков и Ксеничей, так как горело и там и там. В особенности сильно горело в Табачнюков, так как в сарае было полно клевера, а под его стенами лежал заготовленный на новый дом материал.

Мария начала выносить из дома одежду и бросать ее в погреб (чтобы не украли). Потом люди остановили ее, так как крыша на погребе была тоже из соломы. В дальнейшем она носила одежду уже в сад. Филипп в это время был еще в сельсовете. Когда прибежал оттуда и узнал, что часть одежды в погребе, то бросился оттуда ее вытаскивать. Верх погреба, как и верх дома уже тоже горел. В погребе Филипп от дыма утратил сознание, едва его оттуда вытянули. Пожар потушили, но сарай сгорел полностью, а на дому и на погребе сгорели крыши.