Откуда я иду, или Сны в Красном городе - Станислав Борисович Малозёмов

а, может, тоже боксом. – Мы примерно одного возраста, – улыбнулся Николай Викторович. – Давай на «ты» сразу. Нормально?

– Запросто, – Виктор кивнул.

Николай сел за стол. Помолчал. С мыслями, что ли собирался. Не знал с чего начать.

– Я, Витя, крещёный. Крещёный заведующий отделом горкома КПСС. Никому не говори. Меня, если узнают, сразу вытащат на бюро и выгонят. Освободят от должности по-нашему. Но позвал я тебя не поэтому. Хочу исповедоваться. Настоятель ваш сказал, что лучше всего исповедь примешь ты. Грех на мне. Большой грех. Кровавый. Я, когда случайно узнал от своих, что в церкви новый священник объявился… Из Челябинска, да?

Сухарев улыбнулся и снова кивнул.

– Ну, я тут же всё про тебя узнал за неделю. Связей-то полно, – Гоголев стал тяжело ходить по кабинету с полосатой ковровой дорожкой на паркете. – Так вот. Грех этот, тайну свою уже три года ношу внутри. И с каждым днём всё хуже мне, Витя. Замучила совесть! Но ты, конечно, слышал сто раз, что у партийных руководителей совести нет и быть не может?

– Да, слышал, – Сухарев поглядел в окно.– Но так не думаю. Совесть не выдаётся людям по национальным признакам, по должностным или половым. Она до рождения тебе уже или приготовлена тем миром, из которого ты на Землю приходишь, или изначально не предназначена. Как и судьба. Её тоже до рождения тебе прописывают. Кто – не важно. Но не папа с мамой. Раньше. До их встречи. И после рождения ни ты, ни Бог, ни ЦК КПСС не смогут тебе её изменить. Поэтому всё, что ты сделал в жизни хорошего и плохого – это неизбежно было. Ну, говоря красиво – это почти фатально. Хотя в фатум я не верю. Я верю в себя, в Бога и в судьбу. Фатальность и судьба – вещи разные. Фатум – это неизбежность плохого для тебя. А судьба – просто неизбежность.

Фатализм – злые силы изобрели. А судьбу – добрые. Но добрые силы небесные – это не нянька с соской и сладким молочком в пузырьке. Они почти всем дают судьбы трудные, но жизнь людей тренирует и учит, как можно успешно жить с нелёгкой судьбой.

Фатум – произведение адское. Учись-не учись жить, а всё одно подохнешь раньше, чем по судьбе положено. Да ещё в дерьме и мучениях. Ты, Николай, людьми управляешь. Судьба такая. Но то, что ты большой начальник – ни от грехов тебя не спасает, ни от бед. И к ликам святых тебя не причислят. Извини за нравоучительную лекцию. Что стряслось-то? Почему совесть тебя сгрызает и мучает?

– Прими у меня исповедь, Сухарев. – Николай мельком глянул на портрет Ленина в позолоченной рамке посередине стены.

– А ты крестился когда и где?

– Родители на крещение меня носили маленького, – Гоголев остановился и задумался. – Но это же считается? В Тамбове. Сорок два с половиной года назад.

– Считается, – Виктор встал и дотронулся до плеча Гоголева. – Но для этого ты должен прийти к нам в храм. Исповедь я могу принять только в облачении священника, да с твоим омовением в купели и причащением. По-другому никак.

– Витя, меня весь город в лицо знает. Я три года здесь. Примелькался. Выступал в организациях, на предприятиях. Не… Как я в церковь зайду? Настучат секретарю сразу. Я от вас и выйти не успею, а уже донесут. «Добрых» людей у начальников много. Сам знаешь, – вздохнул Николай.

Сухарев подошел к нему вплотную. И глядел в глаза почти ласково.

– Ночью приходи. В час. В два. Все спят в это время. И стукачи дрыхнут. А?

– Ты и ночью работаешь? – удивился Гоголев.

– Я, Коля, как «скорая помощь». Утром вызов – она едет. Ночью вызовут – тоже едет. И я так же. Сегодня приходи в половине второго. В храме буду только я. Притвор открыт будет. Заходи без стука. Увидишь меня слева от алтаря. На нижнем клиросе.

– Где? – Гоголев растерялся.

– Зайдешь, смотри чуть влево. Там ступеньки. Я на них сидеть буду.

– Всё, – сказал Николай. – Сам тоже никому не скажи, хорошо?

Он подписал пропуск, поставил время и пожал Виктору руку. Так же крепко.

В церкви Сухарев сказал настоятелю, что ночью будет принимать исповедь у человека, который не может прийти днём.

– Спаси Господь! – ответил отец Автандил. Разрешил, значит.

Отслужил Виктор службу вечернюю, сходил в трапезную, поужинал и сел читать книгу великого русского философа Владимира Соловьёва «Спор о справедливости». Неделю назад взял в библиотеке имени Толстого, да всё не было времени для чтения. То с Жорой возился, то в Зарайск мотался, а потом молитвы трудные заучивал. Начал читать и утонул в необычных, но очень ясных мыслях мудреца. Гоголев пришел, когда Виктор перевернул всего двадцать пятую страницу.

– Надо же!!! – не вскрикнул, а громко выдохнул Николай Викторович, заведующий отделом пропаганды горкома партии. Большой человек в Кызылдале. Он застыл у притвора и видел весь храм сразу. Даже купол, расписанный голубыми порхающими ангелами на фоне звёздной бесконечности. – Великолепно! А воздух тут как после грозы. Озон и сладость дыхания.

Сухарев отложил книгу, и перекрестил Гоголева.

– Господи спаси и сохрани раба божьего Николая, укрепи и направь его милостью своей.

– У тебя в одежде священника такой торжественный вид. Боязно подойти.

– Зови меня здесь – отец Илия. На работе я не Сухарев Виктор. Иерей Илия.

– Я готов к исповеди, – Гоголев поклонился иконостасу на алтаре.

Отец Илия взял с алтаря большой молитвослов в старой, возможно, столетней обложке, и подал его Николаю.

– Первая исповедь – самая трудная и волнующая, – сказал он спокойно. – Обычно, приходя каяться в первый раз, человек еще не понимает, что нужно говорить, чего ожидать от таинства, будет ли он принят или осужден. Исповедь кающиеся поначалу принимают за какой-то экзамен: они очень переживают, боятся признаться в содеянном и ждут от батюшки оценки своих действий. Тебе, раб божий Николай, очень важно уяснить, что стыдно грешить, но не каяться. Чувство стыда за содеянное должно быть сейчас искренним и охватить всю душу твою. Стыд – это огонь, пожирающий грех. И Господь услышит тебя да через меня, проводника своего, отпустит твой грех. Главное – искреннее раскаяние без недомолвок и утайки самых тёмных сторон греха.

– Я искренне готов, – сказал Гоголев в полупоклоне.

– Тогда бери молитвослов. Он открыт там, где надо. Иди к образу Господа нашего Христа и читай покаянный канон – молитву о даровании Господом прощения.

Николай ушел к лику Христа и вскоре иерей Илия услышал молитву, которая из уст Гоголева звучала как причитание, почти плач.

– Да. Видно совсем замучила совесть грешного, – сказал отец Илия сам себе. Со всех сторон, из углов, с потолка и внутреннего купола глядели на читающего молитву о даровании прощения все святые, Матерь Божия, и Святая троица. Могли бы они говорить – услышал бы Николай их наставления – не таить даже малости греховного поступка, рождённого греховной же страстью.Но молчали иконы. Молчал священник. И господь молчал. Отпускать тяжкие, особенно смертные грехи – непростая, трудная душевная работа даже для самого Всевышнего и Всемогущего.

7. глава седьмая

– «Царствие Небесное внутрь вас есть», сказано в Евангелие от Луки, – отец Илия словами этими уже начал Таинство исповедания, о чём, понятное дело, Гоголев знать не мог. Иерей взял его за руку и повел к образу распятого Христа. – Искренним ли будет исповедь твоя? Не таи ни одного, даже пустячного, по-твоему, греха. Господь не отпустит только самого страшного, какой страшнее семи «смертных» грехов.

– Что же страшнее смертных грехов? – рассеянно вполголоса спросил Николай Викторович. Волновался. Лоб покрылся потом и уже возле лика Христа он отвернулся, чтобы платочком носовым стереть испарину и промокнуть влажный волос.

– Непростительный грех, вечный грех – это наговор, навет и злоба на Святого Духа и Сына Господа нашего Иисуса. Он не может быть прощён никогда. А ты, раб Божий Николай, не допускал ли хулы в адрес Святого духа и Сына Господня? Хотя в Евангелие от Матфея сказано странно: «Иже аще речет слово на Сына человеческого, отпустится ему. А иже аще речет слово на Духа Святого, не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий». То есть Христа хулить вроде можно. Матфей так думал. Он же человек, Иисус. Человеческий Божий сын. Только Святого духа нельзя ругать и оскорблять. Он есть Слово и Начало всех начал. Вот здесь есть неразбериха. Но я знаю от многих священников высокого сана, что недопустимо ругать ни того, ни другого. Не отпустится