Деревянные лошадки Апокалипсиса. Рассказы - Алексей Смирнов

– Пей, подруга!

Солдат, освободившийся от сосуда, не стал медлить и сбросил ремень. Грета прикрыл глаза и втянул звериный, казарменный запах. Боец обмотал ремень вокруг запястья так, чтобы свисала пряжка.

– Мальчики, я вам так дам, – предупредил Грета, ставя бутылку в песок. – Не надо бить.

– Ну, так давай, – заорал второй и повалил Грету; товарищ подскочил на подмогу. Ремень в его кулаке успел завязаться петлей, петлю накинули Грете на руки, заведя их назад.

– Кто тебя знает, шалаву, – объяснили бойцы.

Лежа ничком, Грета вдруг по-настоящему испугался:

– Только не сзади! – выкрикнул он.

Ему показалась невыносимой мысль, что сейчас, когда подготовлены положенные чертоги, с ним сделают то, чего он так старательно бежал, как унизительного суррогата.

– Не ссы – не хочешь сзади, мы тебя сверху, в два смычка, – первый солдат сатиром приплясывал в спущенных брюках: запутался. – Устраивает?

Другой сунул руки под платье, рванул трусы.

– Что там у тебя наворочено, – пробормотал он совсем, как старенькая процентщица, введенная в заблуждение любителем раскольных дел. – Ты хоть чистая, или со вшами?

– В сумке справка лежит, – недолго думая, соврал Грета.

– Жаль! – захохотал однокашник, ибо питались солдаты одной кашей, и все одной. – Сейчас бы цепанули что-нибудь, а завтра – в санчасть! Закосили бы на полную…

Он решил остаться в брюках – лишь расстегнулся и рухнул на Грету, придавил ее, заерзал, замотал стриженой потной башкой, отлавливая верткие гретины губы. Его напарник легонько наподдал ему сапогом в ухо, чтобы убрал голову и не мешал; тот, пригнувшись, уткнулся в накладные дойки – так он обычно называл груди; подельник раскорячился и присел над Гретой, метя в рот. Грета зажмурился и глухо сказал:

– Нет. От тебя несет козлом. Давай по-людски.

– Она еще голос подает, сука, – изумился солдат и вдруг сграбастал гретино лицо мозолистой пятерней. – Тебе кто разрешил говорить, тварь? Тебе стакан налили? Чего же ты гавкаешь?

Лежавший задергался в антрекоте, пачкая Грету.

– Ща… встану и отойду… – пообещал он сдавленным голосом.

– Да не хочу я после тебя мараться, – рассвирепел приседавший. – Блядь такая! – Он размахнулся и ударил Грету в глаз, добавил пощечину, вторую. – Бери, сука, пока я тебя не попластал!

Тот, что отстрелялся, стоял на четвереньках и пытался привести в порядок мундир.

– Зубы выбей, еще откусит, – посоветовал он.

– Не посмеет, – солдат сопроводил свои слова новой затрещиной. – Быстро бери, паскудина!

– Гляди сюда – что это? – Насытившийся, довольный военнослужащий взирал на что-то, свалившееся из Греты. – Это чего, земеля?

Земеля скосил глаза:

– Ты ее порвал всю, мудак, – озаботился он.

Грета, временно освобожденный от пятерни, решил, что пора перейти к заключительной, коварной части плана. Недаром его любимыми литературными персонажами были набоковские стервы, Марго и Лола, которые надругались над своими ослепшими любовниками – сущими гадами и скотами: мужиками, одним словом. Грета набрал в грудь воздуха и пронзительно закричал, переполняемый страхом и радостью. Он радовался тому, что в нем признали особу, по половой принадлежности годную к партнерству; не только признали, но и подобающим образом обошлись. Эта радость не могла омрачиться даже тем подозрением, что курс молодого бойца в строительном батальоне мало чем отличался от происходящего.

– Помогите! На помощь, сюда! Меня изнасиловали! Кто-нибудь, скорее, меня убивают!

– Молчи, ты, – рявкнул солдат, находившийся при голове – рявкнул рассеянно, так как его внимание все больше приковывалось к непонятному предмету. Повинуясь исследовательскому порыву, он ухватил подол и рванул его кверху, увидел крепления и нечто под ними: набухшее, продолговатое.

– Ох ты, ёп, – солдат медленно отшатнулся, ища рукой какое-нибудь оружие: палку, металлический прут, лопату – естественные поиски любого, кому неожиданно встретился редкий гад, будь то гусеница в боевой раскраске, двуглавая змея или то, что сейчас колотилось в полупритворной истерике. Призывы о помощи сменились неопределенными, угрожающими завываниями; плач походил на хохот.

Второй военный согнулся и разразился всхлипами. Его оглушительно рвало, и он не заметил милиции: та, против навязанного ей полицейскими фильмами обыкновения, прибыла без сирен. Машина бесшумно въехала на площадку, и к брачному ложу бежали сержанты, на бегу вынимавшие табельные пистолеты – тоже двое, но был и третий, начальник наряда, вооруженный автоматом, и этот не вынимал ничего.

– Стоять! Всем стоять! – один милиционер, не раздумывая, ударил блевавшего рядового по черепу, и тот покачнулся, попробовал защититься руками, тогда как нутро продолжало брать свое – точнее, извергать свое. Его спутник хотел убежать, но был мгновенно настигнут и брошен на доски лицом, где оставил протяжный розовый след.

– Гражданочка, вы как? – главный милиционер вдруг осекся, поперхнувшись. Автомат повис и закачался в свободнейшем колебании; все поняв, старший сержант зажал себе рот, но между пальцами брызнуло. Тогда он дал себе волю, и то, что минутой раньше было выблевано преступным элементом, неразделимо перемешалось с правопорядочным ужином.

Грета сел, размазывая по лицу кровь. Милиционер, совладавший с тошнотой, подскочил к нему (нелюдь!), угостил сапогом, съездил по уху, полуприкрытому сбившейся прядью.

– Что ж ты за гадина, – причитал милиционер. – Как же тебя земля носит…

Его испуганные подручные крутили солдат.

– Хромай отсюда… чтобы не было тебя… убью…

– Ничего подобного, – прошамкал Грета расквашенными губами. – Пусть их судят. Они меня изнасиловали.

– Тебя? Да таких истреблять надо, в газовой камере!…..

– Изнасиловали, – настаивал Грета. – Это преступление. Неважно, кто я.

Сержант притих, присел на корточки:

– Ты это серьезно, мужик? – последнее слово далось ему с видимым трудом.

Грета одернул платье, взял двумя пальцами растерзанный антрекот:

– Извольте в мешочек положить, – произнес он спокойно. – Для экспертизы, как вещественное доказательство. И все побои запишите. И про свои не забудьте.

Парк, докипая суматохой, отступал и открещивался от приграничного строительства, которое превратилось в арену для событий, не совместимых ни с каруселями, ни с лодочными путешествиями.

В отделении Грета побеседовал с капитаном. Грета уже успокоился и по известной доброте женского сердца был готов удовольствоваться достигнутым, сменить гнев на милость. Но ломался, как свойственно всякой уважающей себя женщине.

– В чем, собственно, дело? – он широко распахнул глаза, втянул остатки кровавых соплей. Вытер рот, и без того чистый. – У меня все на месте, все ладно. Не удивительно, что ребята позарились… Я не таюсь, я женщина, а вы – кто вас знает? Может быть, вы в дамском белье сидите, под формой. Я знала одного полковника…

Капитан сморщился. Но видя, что дело идет к мировой, ограничился пылким призывом:

– Побойся бога…

Этого говорить не стоило. У Греты сверкнули глаза, он передумал.

– К Богу у меня счет, – сказал он и твердой рукой подкатил к себе шариковую ручку.

Лазарь и бес

Однажды в Пасхальную ночь, слушая службу, в толпе смиренно ликовавших прихожан я приметил человека особенно набожного. Его глаза, горевшие торжеством и восторгом, выдавали состояние неподдельного экстаза. «Вот истинный христианин»,– подумал я не без зависти, ибо в моих собственных чувствах не было и тени высокого исступления. Я попросту находился в прекрасном расположении духа: мучительный пост благополучно завершился, и в скором времени меня ожидал праздничный стол – как честно заслуженная награда.

Нас собралась большая компания, и потому я думал, что усердный к Богу незнакомец к нам присоединится – наверняка он был знакомцем кого-то из наших, – ан нет! кого я ни спрашивал, никто его знать не знал, не оказалось его и за столом. Наконец, после третьей или четвёртой рюмки мне удалось разговорить регента. Он, однако, не свёл мое любопытство на нет, но лишь разжёг его.

«Который?»– регент, жуя, принялся уточнять.

«Такой невысокий,– пустился я в объяснения.– Лысый, с бородкой, с лошадиными зубами. Одет был в темно-голубой плащ».

Регент кивнул:

«Он не нашего прихода. Уникальная личность. Довольно нелюдим – впрочем, это легко понять. Ведь никто ему не поверил – даже Церковь. Теперь о том, что с ним случилось, он предпочитает не распространяться».

«А что же с ним случилось?»

Регент помешкал, решая, говорить мне, или не говорить.

«Умер и воскрес,– молвил он в конце концов громким шёпотом, отставил фужер с крюшоном и быстро перекрестился. – И весьма убедительно описывает произошедшее. Одна беда: свидетелей нет никаких».