Цицианов - Владимир Лапин

При всей сложности своей натуры Соломон оказался достаточно прозорливым политиком и адекватно оценивал решимость и способность России установить свой контроль над Закавказьем. Он попытался организовать сопротивление, формируя в меру возможностей единый фронт из всех потенциальных союзников. При этом он всячески демонстрировал свою готовность быть другом России и даже ее подданным. Однако в Петербурге были достаточно осведомлены о его закулисной деятельности. Есть основания полагать, что Александру I происходящее рисовали даже в более мрачном свете, чем это было на самом деле. В своем рескрипте Цицианову от 26 октября 1803 года император указал, что «кротость и увещевание бездейственны будут к обращению на путь правды сего закоснелого в пронырстве владельца и что настало время принять меры осторожности, долженствующие предохранить Грузию от тех неустройств, которые в Имеретии день ото дня усиливаются. Занятие Кутаиса и крепких мест Имеретии, соделавшись таким образом необходимым, имеете вы в избранное для сего удобное время немедленно по получении сего рескрипта моего отрядить в Имеретию столько из состоящего под начальством вашим войска, сколько по усмотрению вашему нужным окажется». Объяснять Соломону II причину введения войск следовало в зависимости от его поведения. Если царь будет просить милости — указать на необходимость предотвращения мятежей в землях, прилегающих к российским владениям. Если же он станет протестовать — прямо назвать это следствием его проступков. В то же время Александр I высказался не только против физического устранения имеретинского правителя, но и против его смещения с престола: «Противопоставлять ему царевича Константина было бы тем более противно доброй вере, что освобождение сего последнего было условное и наложило на нас обязанность не только не подавать ему никакой к царствованию надежды, но даже держать его в отдалении от Имеретии, и я желаю, чтобы царь Соломон и в сем случае от нас научился, сколько принятые однажды обязанности свято и ненарушимо должны быть наблюдаемы». После занятия наиболее важных пунктов Имеретии император приказал ввести войска в Мингрелию, особо подчеркивая необходимость «избегать всяких случаев, которые могли бы подать повод к справедливым со стороны Порты Оттоманской жалобам»[822].

После получения известия о падении Гянджи и о судьбе Джавад-хана Соломон II не без оснований стал опасаться, что следующим объектом усилий Цицианова по расширению границ империи окажется именно он. И опять царь угадал. 23 декабря 1803 года канцлер Воронцов писал Цицианову: «Владельца Имеретии в его вероломствах добрыми средствами исправить нельзя, а хорошенько его по-азиатски постращать, то и будет гладок, в чем мы на вас и полагаемся»[823].

Когда в Имеретии узнали о перемещениях русских войск возле ее рубежей и об ожидаемом приезде самого главнокомандующего, царь стал посылать в Тифлис своих ходатаев князей. Цицианов умело воспользовался моментом и «раскрыл посланникам всю гибель, которую готовит себе Соломон своим упрямством, и все благополучие и блаженство, которого он может достигнуть обратным поведением и чистосердечным раскаянием»[824].

В переговорах с Соломоном II был один спорный пункт: имеретинский царь настаивал, чтобы за ним закрепили Лечгум, отвоеванный им у князя Мингрельского. Но поскольку Дадиани уже принял российское подданство, российская сторона на такое требование никак не могла согласиться. В Кутаис отправился с посольством граф М.С. Воронцов, которому было поручено не изменять ни одной буквы в статьях договора, представленного царю. Воронцов должен был непременно вернуться 24 марта с подписанным или неподписанным документом, в противном случае начинались военные действия. Категорический отказ от какого-либо редактирования этого документа объяснялся не столько имперским высокомерием, сколько опытом общения с местными владетелями. Последние неоднократно демонстрировали удивительные способности затягивать переговоры с помощью различных уловок, поправок и тому подобных приемов. Соломон II предлагал присягнуть на подданство, не подписывая никаких договоров, но такой вариант не устраивал российскую сторону. Процесс присоединения Имеретии осложнялся тем, что у Цицианова не было толковых помощников в этой части Закавказья. В письме М.С. Воронцову от 7 ноября 1804 года он сетовал на ошибки своих ближайших сотрудников. Назначенный для переговоров Ковалев при встрече с Соломоном II не проявил должной твердости и даже «проглотил» угрозу со стороны имеретинского царя, заявившего, что его воины умеют драться не хуже осетин, которые в это время доставляли массу неприятностей русским войскам в районе Военно-Грузинской дороги. Этот чиновник, равно как и полномочный представитель в Имеретин Литвинов, думал не о том, как «обустраивать» Западное Закавказье, а о том, как убедительнее представить невозможность там что-либо «исправить»[825].

При всей своей пылкости Цицианов был человеком трезвомыслящим. Он прекрасно понимал риск движения войск по труднопроходимым горным дорогам от пограничной крепости Сурам до Кутаиса. И войск-то этих у него было немного — всего шесть рот егерей, два батальона гренадер и полсотни казаков. Поэтому он предпринял еще одну попытку присоединить Имеретию к России без применения силы. Он поручил князю Леонидзе, вернувшемуся из безуспешной поездки в Петербург, довести до сведения Соломона II, что тот получает последний шанс сохранить за собой трон. Для этого в Тифлисе через восемь дней должно быть получено известие о согласии царя на все условия, которые содержались в договоре, представленном еще графом Воронцовым. Поскольку позиция самого правителя Имеретии во многом зависела от позиции наиболее влиятельных князей, по отношению к последним главнокомандующий применил обычный принцип «кнута и пряника». С одной стороны, он угрожал всем, кто отговаривает царя от российского подданства, «разлучить навеки со своим отечеством, где родились и возросли»; с другой — сулил деньги. 10 тысяч серебряных рублей, розданных российским эмиссаром окружению имеретинского царя, сделали Соломона гораздо более сговорчивым. Однако даже личное свидание 16 апреля 1804 года не позволило разрешить вопрос о праве Имеретии на Лечгум. Прощаясь с Соломоном, главнокомандующий сказал, что, «к сожалению, видит себя в необходимости иметь с ним уже другого рода свидание, то есть в ратном поле со шпагою в руках»[826].

Уже на другой день русские войска вступили в Имеретию. В каждом занятом поместье они приводили к присяге местных крестьян и дворян. Видя, что у Цицианова слова действительно не расходятся с делом, Соломон II объявил о своей готовности продолжать переговоры. Поскольку он надеялся все-таки выторговать Лечгум, он просил не приводить в действие статью о судьбе этой провинции до получения специальной резолюции Александра I. Кроме того, он выдвинул новое условие: власть императора не должна была распространяться на Гурию. Забота о судьбе соседнего княжества объяснялась просто: не имея возможности грабить северного соседа, находившегося под покровительством России, правитель Имеретии хотел оставить для своих воинственных князей поле деятельности на юге. Кроме того, он понимал, что в случае включения Гурии в состав империи у него возникнут проблемы с Турцией. Осенью—зимой 1803/04 года Соломону стало известно о просьбах правителей Абхазии и Гурии принять их под российский скипетр. Это был ясный сигнал: на помощь соседей он рассчитывать не должен. Царь еще немного поизворачивался, но в конце концов вынужден был 25 апреля 1804 года подписать трактат о подданстве России в форме просительных пунктов, в которых ему не было сделано практически никаких уступок с российской стороны. Так, в пункте 12-м он обязывался: «…на владения кн. Дадиана мингрельского никакого притязания не иметь; пленных мингрельских возвратить и взятые крепости очистить». Царевич Константин Давидович мог претендовать на престол только в случае отсутствия других наследников Соломона II, а до его смерти должен был жить в Грузии или России «для получения пристойного его сану воспитания и во избежание развлечения власти имеретинского царя»[827]. Царь Имеретии по-прежнему настойчиво добивался права прямого общения с императором, без посредничества главнокомандующего на Кавказе. И здесь князь Цицианов проявил неожиданную уступчивость. Объяснялось это тем, что имеретинские дворяне, посылаемые в столицу, превращались в проводников имперских интересов. Самый яркий пример того — Зураб Церетели, служивший посланником еще при дворе Екатерины II в 1787 году. Видимо, Петербург произвел на него сильное впечатление, и этот князь, один из самых влиятельных в Имеретии, стал «расположен к России».