Зори над Русью - Михаил Рапов

Ослабевшими пальцами Горазд сжал виски.

«Все это дурман багульника, но почему пальцы стали липкими? Кровь? Новоторжская, еще не зажившая как следует рана открылась. И Фома и Мелик отговаривали: не ходи в поход. Не по силам тебе. Сам знал, что не по силам».

Не то улыбка, не то гримаса боли на губах у Горазда. Нет, своим мыслям улыбается он.

Пусть худым кончилось, а в поход он все же пошел. Так и надо было! Не нужен оказался князю с вестью своей, с тревогой за Москву — пусть, князя он не винит. Князь о нем ничего и не знает, просто слишком высоки лестницы княжого терема, не дойти по ним Паучихиному рабу до князя. Ну и ладно! Сам он своей судьбой распорядился, сам в поход пошел. От пожара Торжка занялось сердце, стало углем пылающим, и князя Михайлу бить шел он своей волей, а вот сцепиться с тверичами в смертной схватке не пришлось — это горько. Ну да беда не велика. Вот и Машенька тож говорит. Склонилась, вкладывает в руку меч, шепчет: «Пронзи дракона!»

Вон он хищным извивом согнул серебристое чешуйчатое тело. «Только дракон ли это? Почему у него глаза, как у князя Михайлы?» А голос Машенькин шепчет с настойчивой укоризной:

«Ну подними же меч! Пронзи, пронзи дракона!»

Но нет сил. Тяжек меч. А когти дракона вцепились в голову, в бок. Конец!..

Нет! Дракон исчез. Перед глазами кривой сучок, обросший серым лишайником. И Машеньки нет. А голова! Как болит голова! Это все багульник проклятый! Одурманивает, а из дурмана снова ползет дракон, снова вонзает когти. Темно в глазах, чуть слышен шепот:

«Подними! Подними меч!»

— Машенька, ты ли это?.. Где ты, Машенька?..

19. ОЛЬГЕРДОВА СТОРОЖА

Эх, туман! Туман! Сумей разглядеть Горазд, кто проехал мимо него в тумане, может быть, по–иному и судьба Гораздова повернулась бы. А проехал не кто иной, как Фома. Когда конная сотня литовцев прошла мимо и с вестью об этом к Семену Мелику ускакал Горазд, Фома остался сидеть в засаде. И не зря. Вершины сосен еще пламенели от последних лучей солнца, а в глубине оврага было совсем темно, и вот оттуда донесся скрежет подков о камни…

«Вторая сотня!»

Прошли. Фома лежал, слушал, считал. Только глухой ночью, когда поднялась луна и снова стали различимы кружевные листья папоротников, прекратилось движение врагов.

«Легко сказать: восемь вражьих сотен перешло овраг, а Горазд послан сказать Семену, что на него идет всего лишь сотня. Ну как Семка бросит свою сотню в бой!.. Погибнут… Погибнут все!»

Фома не усидел, плюнул на засаду, укрываясь за туманом, проскользнул мимо литовского табора и добрался до стана Мелика.

Там все было тихо. Мелик поднялся с кошмы заспанный, сладко позевывая, но с первых же слов Фомы сон с него как рукой сняло. Не теряя времени, Семен погнал вестника к Боброку, стоявшему с передовой московской ратью всего в пол–поприще [270] позади Семеновой сотни. Только когда ускакал гонец, Семка сказал Фоме:

— Ты о Горазде поминал. Не приезжал он.

— Как не приезжал?

— Не было.

Фома повернулся к своему коню.

— Куда ты?

— Искать.

— Не смей, — строго сказал Семен, — где его ночью найдешь? Только сам погибнешь.

— Авось!

— Говорю, не смей! О своей голове не думать ты волен, подумай о ином. У Боброка тоже не бог весть сколько людей, а врагов восемь сотен. Завтра каждый меч пригодится, а в твоих лапах и подавно.

Фома коротко чертыхнулся.

20. ОВРАГ

Подошедший к утру Боброк напал на Ольгердову сторожу внезапно. Нет, нет, звон не мерещился Горазду. Грохот и лязг битвы летели над лесом. Долетели они и до стана Ольгерда. Он кинулся к оврагу, сжимая рукой копье, глядел через овраг в лесную чащобу. Позади пели трубы. Сотрясая землю, нарастал гул: то конные литовские и тверские рати мчались на выручку.

«Поздно!»

Ольгерд с такой силой хватил копьем о камень, что древко треснуло.

«Поздно! За оврагом орущая толпа. Не полк — толпа!» Полураздетые, безоружные литовцы валились вниз с овражных обрывов, затаптывая друг друга. А вот и москвичи! Ольгерд услышал знакомый посвист, который ни с чем не спутаешь, посвист стрел. Вот одна ударила в ствол над головой, другая чиркнула по камню у самых ног, но Ольгерд не думал о московских стрелах. Размахивая обломком копья, он кричал своим конникам:

— Стой! Стой!

В самом деле, сейчас спускаться в овраг было нельзя. Разве выберешься оттуда, с десятисаженной глубины, под обстрелом москвичей?

С этого началось стояние. Ни москвичи, ни литовцы с тверичами не пытались перебраться через овраг.

Прошло несколько дней, и Ольгерд запросил мира. Слушая его посла, Дмитрий Иванович едва мог сдержать улыбку:

«Не вышло у Ольгерда Гедеминовича! Великий он любитель нападать врасплох, а тут не вышло. Вот, поди, Михайло Александрович бесится. Ольгерду что? Он взял да и повернул восвояси, а Тверскому князю худо, а будет и того хуже...»

Все эти дни Фома упорно искал Горазда, а когда заключили мир и московская рать собиралась двинуться домой, Фома сказал Семену:

— Я еще по лесу пошарю.

Семен только головой покачал.

— Шарь, пожалуй, только зря: захватили его литовцы.

— Так ведь Ольгерда о нем спрашивали, он говорит: «Такого нет».

— А ты больше верь Ольгерду.

Отойдя к своему коню, Фома задумался. «Где еще искать? Кажется, весь лес обшарили люди Семеновой сотни. Разве проехать тем путем, каким я ночью из дозора мимо литовцев пробирался?»

Давно бы проехать Фоме этим путем. Миновав густой ельник, Фома выехал в сырое редколесье и тотчас впереди в зарослях багульника увидел блеснувший доспех. Еще с коня Фома узнал Горазда. Соскочил на землю, наклоняясь, зацепился за кривой сучок, обросший серым лишайником. Сухо треснув, он сломался. Показалось, что от этого треска Горазд шевельнулся. Фома тихонько позвал:

— Гораздушка…

Молчание. Фома опустился на колени, отвел от лица Горазда ветку багульника, вздрогнул.

Глаз у Горазда не было.

— Выклевали! Выклевали, подлые! — застонал Фома, хватаясь за лук, ища глазами первого попавшегося ворона. Но вороны, чуя опасность, только каркали хрипло в отдалении.

— Горазд! Горазд, друг! — звал Фома.

Но разве разбудишь мертвого? Разве оживишь его слезой, которая сейчас скатилась по щеке Фомы и упала на грудь Горазда?

Никогда, никогда даже самые горькие слезы человеческие живой водой не были.

21. ПРОМЕДЛИТЬ — ПОГИБНУТЬ