Город мелодичных колокольчиков - Анна Антоновская

— Прекрасно! После этой оздоровительной процедуры вы, мой везир, полностью возглавите анатолийские орты. Трон шаха Аббаса перестанет быть приманкой, и султан займется троном императора Фердинанда. Тогда вы, мой друг, воскликнете: «Полумесяц на Вену!»

— Так будет угодно аллаху!

— И кардиналу. Благородный Ришелье не забудет о ваших услугах Франции.

— Мир — это белый курдюк: хвала тому, кто сумеет его повернуть. Я еду в Токат.

— Чудесно! Как скоро могу я рассчитывать на ваш отъезд?

— Нужны пиастры.

— Сколько?

— Не один и не два.

Куббе-везиры — везиры купола — высшие советники Дивана, представляющие «купол империи», в один голос твердили: «Полумесяц на Исфахан!». Султан Мурад Четвертый чуть заметным кивком головы поддерживал их рвение.

Он, «падишах вселенной», казался Хозрев-паше околдованным, и вся нечисть, гнездившаяся в душе верховного везира, толкала его скорей преодолеть просторы Анатолии и въехать в Токат.

Диван обсуждал лишь одно: как бы лучше помочь Моурав-паше свершить задуманное. На Хозрев-пашу как-то никто не обращал внимания: «Не льстись на воробья, когда орел парит в пределах твоих глаз».

А орел в лице Осман-паши действительно расправил свои крылья. Его советы сверкали, как солнце над зеркальным прудом. А советовал он то, о чем с давних пор мечтал «падишах вселенной», — мечтал, но не смел произнести вслух, чтоб не вызвать тайных насмешек опытных полководцев.

И вот: «Полумесяц на Исфахан!»

Из Сераля верховный везир вышел ошеломленный и потрясенный, будто он уже четвертый везир и отброшен куда-то на дальнюю тахту.

Ночь напролет метался Хозрев-паша на пышном ложе Фатимы. Страшные видения терзали его: вот проклятый Моурав-паша разрывает пасть «льва Ирана»… вот Индия… вот грек из Миссолонги преподносит ему крест, усеянный жемчужинами… вот знамена с изображением барса, потрясающего копьем, как волны морские, окружают дворцы шаха Аббаса… Вот проклятый грузин, прославляя ислам… становится верховным везиром. Хозрев рванулся, ударом кулака распахнул решетчатое окно. Брызги прибоя ворвались в душную оду, взметнув, как паруса, легкие занавеси…

Похвалив мужа за намерение не отступать от власти, славы и золота, Фатима сказала:

— Я знаю брата, он — да продлит аллах его веселую жизнь до ста одного года… — сделает Моурав-пашу верховным везиром, а жену его Русудан — ханым-везир.

Почему не о тебе поют песни в Стамбуле? Почему не к тебе, главному сераскеру, спешит милость султана? Что за радость от жизни, если пришелец заслоняет твое имя? И много ли ночей ты посвятишь не нежным сравнениям и усладам, а реву, подобно недорезанному быку?

Не отвечая на упреки, Хозрев-паша тупо уставился на отнятые им у Эракле золотые кувшины с выгравированными тиграми, свидетелями его жарких встреч с воинственной супругой. На кувшинах вилось в арабских завитушках изречение из корана: «Рай женщины — под пятой ее мужа». Машаллах? В чем истина? Он, первый везир, как последний паук, сам задыхается под пятой своей жены! И вдруг взвизгнул:

— Фатима! Один кувшин я подарю Моурав-паше!

Другой прикажу моему виночерпию держать под плащом. Да будет приятен гурджи вкус опьяняющего напитка.

Вспорхнув к мозаичному шкафчику, Фатима вынула изящный флакончик, но паша его отстранил:

— Аллах! Разве яд способен убить славу? Шайтан свидетель, славу убивает только позор!..

Берег Босфора, то бледно-сиреневый, то красно-оранжевый, остался позади. Корабль, сверкая фонариком, прикрепленным на серединной мачте к полосе вызолоченного железа, повернул к берегам Анатолии. Повеяло соленой свежестью, будто в страхе разбегались барашки по воде. На корме, где покачивались на шестах пять крашеных конских хвостов — знак высшей военной власти сераскера, — самодовольно ухмылялся эфенди Абу-Селим. Перед ним паруса, мачты, флаги зеленые — значит, на фрикате сам верховный везир. Да, Абу-Селим давно ждал, когда о нем вспомнит Хозрев-паша, и он вспомнил. На берегу состоялась встреча, тайная беседа, и вот эфенди с отборными прислужниками сопровождает верховного везира. Скорей в Токат! Хозрев-паша спешит к полям не своих побед и к своим желаниям присвоить чужие лавры.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

«Барсы» томились от вынужденного бездействия. Жизнерадостный Дато терял блеск глаз, а у хладнокровного Ростома судорожно дергались губы. Всего хуже было с горячим Димитрием — он сосредоточенно перебирал четки, которые никогда и в руки не брал. Вздохи Гиви оглашали дом, а Матарс стал оберегать свою шею, обматывая ее то желтыми, то зелеными шалями. Элизбар то и дело бегал к Дареджан, прося настойки из трав от зубов, которые у него со дня рождения не болели, или же хризолитовый порошок, помогающий при дрожании ног, хотя они у него были крепче дуба. Пануш надоедал Автандилу, умоляя его помочь сосчитать звезды. Но Автандил лишь отмахивался, ибо сам не знал, почему усиленно рубит шашкой жерди, проклиная всех чертей на свете — желтых, зеленых, серых.

Саакадзе приглядывался и своей дружине, и ласковое сочувствие светилось в его не перестающих полыхать глазах. Больше лютого врага опасался Георгий апатии. Разве не она ослабляет волю, уменьшает силу десницы, притупляет бдительность? Вот тут-то враг и спешит к легкой наживе. Припоминалась горская мудрость: «Терпение гору взяло, нетерпение душу взяло».

В одно из утр Георгий уволок Матарса в «комнату военных разговоров», где на стене чернела шашка Нугзара и отражался щитом Ясе рассеянный свет, и напомнил, что живущий у берега реки всегда знает брод.

Матарс, сбросив с шеи зеленую шаль, вперил единственный глаз в Георгия, который, растянув белый холст, куском угля стал быстро вычерчивать прямые и замысловатые кривые линии, развивая новый план овладения Багдадом. Матарс весь превратился в слух; как губка влагу, впитывал он смелые слова, предвещающие дерзкие решения.

Сначала «барсы» в одиночку поглядывали наверх, где скрылся Матарс, потом, собравшись, стали обсуждать, что бы это значило. Элизбар в сердцах вышвырнул лекарство от зубной боли вместе с чашей, а Димитрий, оборвав нить, яростно принялся топтать рассыпавшиеся четки.

— Довольно терпеть! — вскрикнул Гиви. — Пойду посмотрю, что делает слишком зрячий и наполовину видящий.

Но, добежав до двери комнаты Саакадзе, храбрец раньше робко постучал, затем приложил ухо к двери и внезапно ее приоткрыл. Обалдев, он некоторое время смотрел на Георгия, голос которого, подобный весеннему грому, раскатывался над белым холстом, изображающим Месопотамию, превращенную ливнями в грязное месиво. Перед Гиви неожиданно возникли теснины древнего Евфрата. И вот уже вниз по течению великой реки, отброшенной горными массами Тавра, устремились к юго-востоку келлеки — огромные плоты с турецким войском, ощетинившимися копьями и мушкетами, над которыми развевались зеленые знамена с полумесяцем.