Лондон: биография - Питер Акройд

СТОЛИЦА ИМПЕРИИ

На этом фрагменте гравюры Хогарта из серии «Путь проститутки» виден негритянский мальчик-слуга. Чернокожие рабы использовались во многих состоятельных лондонских домах XVIII в.

Глава 73

Не потому ли, что лондонец я?

Лондон всегда был городом иммигрантов. В свое время его называли «городом наций», и в начале XVIII века Аддисон заметил: «Когда я, глядя на этот великий город, вижу различные его края, или части, он предстает передо мной как соединение народов, отличных друг от друга по обычаям, манерам и интересам». Эти слова применимы к любому периоду на протяжении последних 300 лет. В книге «Лондонские висельники» Питер Лайнбо пишет, что «здесь был центр всемирного опыта», где отверженные, беглецы, путешественники и коммерсанты «находили убежище, узнавали новости и получали арену для схватки не на жизнь, а на смерть». Казалось, их созывает сам город, словно лишь в гуще лондонского опыта их жизнь могла обрести смысл. Население Лондона сравнивали с напитком, называвшимся в XVIII веке «все нации» и представлявшим собой слитые в один сосуд остатки спиртного на донышках разнообразных бутылок; однако сравнение это не назовешь справедливым по отношению к различным иммигрантским группам Лондона. Энергичные и активные, эти люди не были «подонками» или «опивками»; их заражали лондонское воодушевление и предприимчивость, и, за немногими исключениями, группы эти богатели и достигали процветания. Это повесть, которой не будет конца. Часто отмечалось, что другие города принимают иностранца к свою среду лишь спустя годы после его приезда; в Лондоне требуется столько же месяцев, сколько там — лет. Верно, кроме того, что ты только тогда можешь быть в Лондоне счастлив, когда сам стал считать себя лондонцем. В этом заключается секрет успешной ассимиляции.

Новые люди со своими песнями и обычаями начали появляться по крайней мере со времен римской колонизации, когда Лондон открылся Европе как торговый город. В составе его трудового населения тогда, вероятно, были разноязыкие выходцы из Галлии, Греции, Германии, Италии и Северной Африки, объяснявшиеся друг с другом на одной из разновидностей вульгарной латыни. К VII веку, когда Лондон вновь возвысился как важный порт и торговый центр, пришельцы и коренное население уже изрядно перемешались между собой. Более того — уже невозможно было отличить бритта от сакса, а после северных вторжений IX века в лондонскую смесь народов вошли и датчане. К X столетию город населяли валлийские бритты, белги, потомки галльских легионеров, восточные саксы, мерсийцы, датчане, норвежцы, шведы, франки, юты и англы, которые, постоянно смешиваясь, формировали особое племя лондонцев. В тексте, называемом «Этельред IV», говорится, что в период перед норманнским завоеванием в числе тех, кто проезжал через Лондон, были «люди из Фландрии, Понтье, Нормандии и Иль-де-Франс», а также «императорские люди — германцы».

Лондон, надо сказать, всегда был голодным городом; на протяжении многих веков он нуждался в постоянном притоке новых людей для компенсации высокой смертности. Они легко вписывались и бизнес, поскольку императивы лондонской торговли по самой сути своей хорошо сочетались с иммиграцией. Лондон был одним из главнейших рынков на свете — поэтому зарубежные купцы селились здесь и обзаводились семьями. С другой стороны, сюда приезжали заниматься своим делом те, кому не хватало коммерческой свободы у себя на родине. Еще одну категорию иммигрантов составляли люди, готовые на любую работу и способные заниматься тем, чем «коренные лондонцы» (коренные в относительном, конечно, смысле) заниматься не желали или брезговали. Во всех случаях иммиграции отвечала потребности в рабочей силе и прибыли, так что назвать Лондон «открытым городом» в некоем идеалистическом смысле значило бы проявить сентиментальное лицемерие. Лондон мирился с волнами иммигрантов, ибо они способствовали его процветанию.

Возникали, однако, и поводы для недовольства. «Не нравится миг этот город совсем, — жаловался в 1185 году Ричард Девизесский. — Из всех стран, какие есть под небом, прибывает сюда и толчется всяческий люд. Каждый приносит в город свои грехи и обычаи». В 1255 году монах-хронист Мэтью Парис сетовал на то, что Лондон переполнен «пуатвинцами, провансальцами, итальянцами и испанцами». Он предвосхитил жалобы конца XX века на то, что Лондон «наводняют» приезжие из Африки, Азии и стран Карибского бассейна. Хронист XIII столетия находится во власти атавистического и неверного представления о том, что существует некий коренной народ, вытесняемый теперь иноземцами. Однако в его нападках на них проявляется и другое: он не вполне симпатизирует коммерческим инстинктам столицы и чувствует себя отчужденным или отторгнутым от ее пестрой, многообразной жизни. Выделяя зарубежных купцов из общей массы, хронист пытается нейтрализовать саму коммерческую природу города; он бросает ей вызов. Те, кто нападал на иммигрантов, нападали, по существу, на этику бизнеса, требовавшего постоянного притока новой рабочей силы и новых видов торговли и производства. Атака, как и все подобные ей во все времени, не имела успеха.

Списки иммигрантов за 1440–1441 годы дают увлекательный материал для изучения этнических особенностей и культурных контрастов. В статье Сильвии Л. Трапп «Иностранцы в Лондоне и вокруг него в XV веке», опубликованной в журнале «Studies in London History» («Труды по истории Лондона»), проводятся интересные параллели с другими периодами. Около 90 % упомянутых в списках классифицируются как Doche; это было общее понятие, охватывавшее и фламандцев, и датчан, и немцев, однако больше половины из этих людей были уроженцами Голландии. Изучение их завещаний показывает, что их общей чертой было «стремление к добродетельной жизни и экономическому успеху через посредство честного труда и взаимопомощи внутри группы»; эту характеристику вполне можно применить и к недавним иммигрантам, к примеру, из Южной Азии. Иммигранты XV века тяготели к некоторым определенным сферам деятельности — таким, как ювелирное и портновское ремесла, галантерея, часовое дело и пивоварение. Они также славились как печатники. Другие иностранцы вливались в более широкие городские слои, становясь торговцами пивом, корзинщиками, столярами, поставщиками провизии, слугами в лондонских домах или на постоялых дворах. Документы гильдий и уцелевшие завещания говорят также о том, что «средством общения внутри группы стал английский язык», — еще одна характерная и зачастую инстинктивная черта всякого иммигрантского сообщества. В городских уордах «коммерческую и финансовую аристократию» составляли итальянцы, хотя внутри этой группы наблюдались свои различия. В Лондоне жили французы, некоторое количество евреев и «греческие, итальянским и испанские врачи». К низшему слою в то время относились исландцы, которых обычно нанимали слугами.

В 1450-е годы наступил долгий период подозрительности, когда итальянских купцов и банкиров преследовали за ростовщичество. Но осложнения в конце концов миновали, оставив после себя лишь слухи — свидетельство особой нетерпимости лондонцев к коммерческой нечестности. Майские беспорядки 1517 года, когда толпы учеников и подмастерьев громили лавки и дома иностранцев, были пресечены очень быстро и не оказали сколько-нибудь существенного воздействия на иммигрантское население. Так город вел себя на протяжении многих столетий: несмотря на отдельные всплески насилия, причинами которых могли быть демагогия или финансовая паника, иммигрантским сообществам, как правило, позволяли обосновываться в городе, вступать в торговые и житейские отношения с соседями, усваивать английский язык и делать его родным для себя, заключать браки с лондонцами и воспитывать детей как лондонцев.

Однако волна иммиграции середины 1560-х годов, когда гугеноты искали убежища от преследований со стороны католиков, вызвало всеобщую тревогу. 17 февраля 1567 года «в городе Лондоне был великий дозор… из боязни бунта супротив иностранцев, которых в городе и окрест него скопилось великое множество». Гугенотов обвиняли в скрытой торговле между собой и в таких незаконных коммерческих приемах, как тайное накопление запасов. Они «скупают лучшие дома в городе, разделяют их, приспосабливают для нескольких съемщиков и пускают туда жить по нескольку семей»; поэтому, мол, они напрямую в ответе за лондонскую скученность. Даже если дети этих иммигрантов «рождены в нашем королевстве и по закону считаются англичанами», они остаются иностранцами по «склонности и симпатии». Вновь знакомый язык — язык тех, кому не по себе из-за наличия в их среде «пришельцев». Звучали также обвинения в том, что иностранцы взвинчивают в Лондоне цены на недвижимость.

Это, пожалуй, было неизбежно: во времена финансового спада или депрессии вина возлагалась на якобы нечестные или нарушающие свободу конкуренции коммерческие приемы «чужих». Аналогичным образом в периоды роста и процветания присутствие тех же самых торговцев приветствовалось как знак полнокровия и многоликого богатства города. Поглядев на разноязыкое скопище коммерсантов на Королевской бирже, Аддисон писал: «Моему тщеславию англичанина льстит зрелище столь многолюдного собрания соотечественников и чужестранцев, которые обсуждают промеж собой частные дела всего рода человеческого и превращают столицу нашу в своего рода Emporium [центр торговли] для целого света». В этих словах нет ни тени антисемитизма или франкофобии.