Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мы их и в кино возим на тележках. Некоторые на костылях сами с нами ходят, – добавила Наташка.
– Книжки вслух читаем. Библиотечные. У многих глаза не видят уже даже в очках буквы, – сказала Лариса. – По радио-то одни последние известия. Да песни ещё вон про партию с комсомолом. А радиопостановки сейчас только по субботам.
– Вообще-то мы только про свой край говорим. С нашего района и инвалиды, и мы, – Наташка аккуратно сняла тяжелую руку Жука с плеча. – А в других районах другие девочки тоже сами ходят к инвалидам. То же самое делают. Давно уже. Парни вот только в этом почти не участвуют. Есть несколько пацанов. Дрова рубят, крыши ремонтируют, за водкой мужикам бегают, тележки им ладят. Но больше женская работа нужна. Стирать, убирать, чистить, готовить.
– Ну, если честно, то знают про нас только в городском Совете ветеранов войны. – улыбнулась молчавшая до сих пор Валентина. – Мы у них на учете. Библиотекарши туда нас отправили. Там ведь все адреса инвалидов, данные про болезни их и состоянии. Они же там вначале узнают, кто одиноким остался, кому помогать надо и в чём.
– А вы как, на зарплате сидите в этом Совете ветеранов? – сдуру спросил я.
– Вот ты вроде не дурак, Чарли, – хмыкнула Лариска. – А такое отморозил. Кто ж за это деньги возьмёт? Из наших точно никто. Мы ведь не на работе. Мы помогаем просто. После уроков. В свободное время. Они же без рук, без ног. Старые. Почти ничего и не могут уже. Бабушка у тебя станет старой, болеть начнет, руки ослабнут. Так ты ухаживать за ней будешь по совести или зарплату попросишь на почте, где она работала до пенсии?
Мне стало неловко. Нехорошо. Тягостно. Запершило где-то около горла.
– Пошли, пацаны, в редакцию, – тихо сказал я. – Вы, девчонки, пока домой идите. Жук Наталье потом расскажет, что и как. Пока сами не знаем.
И мы пошли в редакцию. Отец отвел нас к редактору главному. Вышли мы от него через час. А ещё через неделю в газете появилась огромная, на целую страницу статья со всеми двадцатью небольшими нашими фотографиями про всех наших девчонок, про их чистые и красивые души, про их незаметные дела, идущие от сердца и душ добрых.
Газета эта была в каждом доме. Прочли и фото увидели все в городе.
Мы за девчонок наших радовались. А они попрятались все и на улицу несколько дней не выходили. Стеснялись.
Мы дня через три собрались вечером возле дома Наташкиного вшестером. Нас, пацанов, трое. Наташка, Нинка, да Валентина. И долго сидели на скамейке, молчали, напевали песенку из тех, что каждый день по радио играют.
– А фотографии-то все хороши вышли. Жалко, что не написали, кто фотографировал. Да и пёс с ним, – сказал Жердь. – Зря Негруль говорил, что девки остальные…
Он умолк и посмотрел на нас.
– Нет, серьёзно! – воскликнула вдруг Нинка. – Мы маленькие фотки родственникам послали, а большие на стенку в рамочке отцы приколотили. Вы просто настоящие фотографы. Мой папанька сказал, что карточки профессиональные.
Ах, как нам с ребятами стало хорошо тогда. Ни от какой другой похвалы, ни до того, ни после – такого чувства своей полезности лично у меня больше никогда не было. А, может, и было потом… Жизнь получилась долгой. Всего не вспомнишь.
Да было, конечно, чего уже смущаться? Но с тем, самым первым чувством причастности к святому делу, которое девочки наши делали только по потребности душ своих чистых, сравнить и сейчас нечего. Мне это не кажется. Я знаю это точно.
Июнь в Кустанае всегда был странным временем. Вроде и не весна уже, а не все деревья позеленели, дожди частые смывали в центре города на тротуары грязь с обочин. Асфальт рядом тоже был заляпан и всякие грузовые машины, которым в те годы ещё никто не запрещал кататься по самым главным улицам, метали из-под колёс размятую до жижи серую слежавшуюся пыль на аккуратные черные и серые одежды шляющихся с зонтиками, не занятых делами граждан. А и солнце выглядывало временами, так не было от него радости. Прохладными касались земли его лучи и не согревали ни траву, ни людей. Тучи бесформенные ползали почти по крышам домов и кронам деревьев как слепые котята, натыкаясь друг на друга, разлетаясь в стороны и, придавленные верхним ветром, не могли удержать в себе воду. Она сливалась тоннами на всё живое, каменное, железное, деревянное, на хлипкий грунт, глину и песок. Окраины города от дождей мучились не одинаково. Город стоит на бугре и плавно снижается к Тоболу. С верхней части Кустаная ручьи бежали к нижним самопальным домам и землянкам, превращая территорию жилья в бескрайнюю лужу, в которой плавало всё, кроме самих домиков и людей, научившихся шастать по воде в высоких резиновых сапогах и брезентовых накидках с капюшонами. Где население добыло столько брезента, не разглашалось. Но в магазинах для тканей его не было точно.
Мы с пацанами в такую погоду собирались у кого-нибудь из четверых и, как обозначала наши посиделки моя бабушка Стюра, «радовали бесов». То есть, играли в «дурака», травили анекдоты, сплетничали про знакомых девчонок и совершенствовали свои и так богатые знания вариантов виртуозного и неповторимого русского мата. Но так всё было только до погружения нашего поголовного в безграничные, таинственные и волшебные секреты фотографического искусства. Теперь в любую непогоду мы завешивали в нашей комнате черную толстую занавесь, разводили в ванночках отцовских проявитель, фиксаж, усилитель и ослабитель, поташ, растворы брома, медного купороса, йода для экспериментов с оттенками снимков. Потом по очереди каждый выбирал из десятков рулонов проявленных пленок те, где были кадры, которые хотелось напечатать снова. Иначе. По-другому. Лучше. Мы печатали, забывая о пинцетах и полоскали пальцы вместе с бумагой во всех химикатах и они становились разноцветными, страшными на вид, источающими приятные только для фотографов запахи. Обычные люди чувствовали едкие ароматы и в автобусе отходили в сторону, а в кинотеатре пересаживались, если находили другое место. Мы неслись к мастерству как сорвавшиеся с узды кони, зная, что остановить на скаку коня удавалось некоторым дамам из русских селений. А их поблизости, к счастью, не было и потому прервать наш отчаянный и мощный прорыв к вершине фотоискусства могло только внезапное исчезновение из продажи пленок, бумаги и химикатов. Но допустить это не решились бы даже на самом высоком правительственном уровне. Поскольку
