Людовик XIV - Франсуа Блюш

Величие и слава — они являются государственным идеалом, а не предметом личного тщеславия — порождают в Людовике XIV другие добродетели: воинское и гражданское мужество, чувство справедливости (он умеет командовать, наказывать, прощать, забывать), умение хранить тайну. Враги короля постоянно осуждают это последнее качество, называя его неприятным словом «скрытность». А ведь так очевидно, что большая политика предполагает секретность, и, кажется, нет надобности настаивать на этом пункте. Плюс к этому его знаменитое «я посмотрю», за которое некоторые его упрекают. Это «Я посмотрю», которое часто говорит король с тех пор, как умер кардинал{97}, помогает главе государства, каждое слово которого описывается всеми, не выносить скороспелые и поспешные вердикты и не давать необдуманных обещаний. Разве плохо, что в конце прослушивания семи кандидатов на пост органиста Его Величества (1693), Людовик XIV сказал: «Я посмотрю» и сделал выбор в конце недели, остановившись на Франсуа Куперене? А если бы король хотел показаться непогрешимым, он тотчас же выбрал бы кандидата наугад.

«Я посмотрю» — эти слова короля, которые так раздражали герцога Сен-Симона, естественно, подводят нас к вопросу: «Умен ли Людовик XIV?» Разве монарх со средним умом (Сен-Симон dixit (так сказал), Шпангейм dixit) написал бы, даже с помощью Кольбера, де Периньи и Пеллиссона, «Мемуары» для воспитания своего сына, Монсеньора? Только Марк Аврелий и Фридрих II Прусский сделали это лучше. Разве монарх со средним умом мог бы произнести столько трезвых, ясных, остроумных, лаконичных и всегда богатых содержанием речей, в которых нет и намека на авторитарность, на высокомерие, тщеславие и банальность? Разве монарх со средним умом мог бы так долго выносить упреки какого-нибудь Кольбера, резкость какого-нибудь Лувуа, фанфаронство какого-нибудь Виллара? Разве монарх со средним умом мог бы проявлять почти безукоризненный вкус в области литературы, архитектуры, живописи, скульптуры, музыки? Разве монарх со средним умом сумел бы создать и свой политический стиль, и свой художественный стиль и найти лучших министров, лучших поэтов, лучших администраторов, лучших художников? Кто мог бы дать свое имя целому веку, чтобы это не казалось перегибом и не выглядело смешным и комичным?

Но если изучения такого удивительного характера и такого великого наследия недостаточно, чтобы убедиться в том, что король был очень умен, воспользуемся не мнением герцога де Сен-Симона (талантливого, мстительного и несколько брюзгливого), а другими авторитетными аргументами. Мадам де Лафайетт, которая в Людовике видит «одного из самых великих королей, которые когда-либо были на земле, одного из самых порядочных людей королевства» и почти «самого совершенного» человека, упрекает его лишь в одном: в том, что он «слишком скупо использует тот великий ум, которым наделил его Господь»{49}. Аббат де Шуази, один из самых тонких умов своего времени, считает Людовика «необыкновенным, гениальным»{24}. Лейбниц, большой знаток в данной области, говорит об «очень большом уме» этого монарха, «одного из самых великих королей, которые когда-либо были»{87}.

Глава XXV.

МЕНЯЕТСЯ ЛИ ФРАНЦИЯ?

Надо быть великим королем, чтобы любить народ.

Абсолютный монарх, если только он не монстр, может желать только величия и процветания своего государства, потому что оно будет его собственным процветанием, потому что любой отец семейства хочет блага своему дому. Он может ошибиться в выборе средств, но было бы противоестественно, если бы он хотел зла своему королевству.

Он (Людовик XIV) все знает о бедности своих народов; здесь от него ничего не утаивается; изыскиваются все средства, чтобы с ней справиться.

Если король мало меняется, совсем другое происходит с королевством. Считается, что 1680 год — год, когда был рукоположен в священники аббат де Сен-Пьер, этот деист, — положил начало «кризису европейского сознания», который ознаменовал переходный этап к веку Просвещения; уже в 1678 году была напечатана «Критическая история Старого завета» Ришара Симона. При изучении этого труда видно, что сдержанность Людовика XIV по отношению к картезианской философии, несущей рационализм даже в среду духовенства, была, конечно, оправданной. Но не видно, чтобы король, несмотря на цензуру, несмотря на надзор за книжным делом, пытался серьезно тормозить секуляризацию, которую расцвет Контрреформы (между 1670 и 1680 годами), казалось, лишил теневых сторон. Нет никакой иронии, никакого парадокса в этом суждении Вольтера о Фонтенеле: «На него можно смотреть как на самый универсальный ум, который породила эпоха Людовика XIV». Его «Диалоги мертвых» (1683), его «Беседы о множестве миров» (1686) вышли до «Исторического и критического словаря» Пьера Бейля (1695–1697) и, прикрытые «оболочкой а-ля Скюдери», значительно больше подрывают устои; Пьер Бейль, и это сегодня хорошо знают, добрый протестант-фидеист, чтящий Библию»{208}, в то время как Фонтенеля трудно представить серьезным христианином. Но это не помешало ему стать членом Французской академии в 1691 году, членом Академии наук в 1697 году, членом Академии надписей в 1701 году; это также не помешало ему стать постоянным научным секретарем в 1699 году. Король был покровителем всех этих ученых обществ; во время каждых выборов этого неопуриста-нечестивца он мог бы наложить свое вето.

Чтобы понять относительную свободу Французского королевства, надо, например, вспомнить, что в Испании тех времен инквизиция всемогуща. 30 июня 1680 года в Мадриде свершилось торжественное и жестокое аутодафе. На главной площади этого города с 6 часов утра до 9 часов вечера проходили религиозные церемонии, чтения приговоров, отречения и публичные покаяния 86 евреев, марранов, «еретиков» или магометан, уже осужденных Святым судом. 18 человек из них, среди которых шесть женщин, были сожжены. Карл II присутствовал от начала до конца на этом жутком зрелище. «Это поведение короля, — записывает испанский хроникер, — которое действительно было достойно восхищения в веках, сильно ободряло пламенных католиков, приводило в чрезвычайное замешательство умеренных католиков и вообще ошеломило всех присутствующих. С 8 часов утра Его Величество король сидел у себя на балконе, жара ему не мешала, огромные толпы народа не надоедали, и даже такая длительная процедура не вызвала у него ни на мгновение скуку. Его набожность и его усердие превозмогли усталость. Он не покидал своего места даже на какие-нибудь несколько минут, чтобы пойти пообедать, и когда закончено было аутодафе в то время, о котором выше говорилось, король справился еще раз, действительно ли все было кончено и может ли он удалиться со спокойной совестью»{110}. Никогда никто не мог подумать, что в Испании 1680 год мог бы быть рубежом между веком Контрреформы и веком Просвещения; и надо признать, что наихристианнейший король, несмотря на антипротестантские и антиянсенистские преследования, был образцом терпимости, если сравнить его с его кузеном, католическим королем…

Если подходить с такой меркой, Людовик XIV может считаться весьма умеренным главой государства. Его эмпиризм помог ему избежать многих эксцессов. Его современники это поняли еще во времена Аугсбургской лиги — сразу после смерти жесткого маркиза де Лувуа (16 июля 1691 года), — к которой нам еще надо будет вернуться, поскольку каждый рассматривает это событие и эту дату как решающий поворот в правлении Людовика XIV.

Пойдут ли дела хуже?

Мадам де Севинье не ошиблась: с исчезновением всемогущего министра ушла из жизни одна из удивительнейших личностей века: «Вот маркиз де Лувуа и умер, этот великий министр, такой значительный человек, который занимал такое важное место в королевстве, «я» которого, как сказал Николь, было таким емким, было осью всего! Сколько дел, замыслов, проектов он мог бы осуществить, сколько секретов, интриг он мог бы распутать, сколько начатых войн он мог бы закончить, какие красивые шахматные ходы он мог бы еще сделать! — Господи! Дай мне еще немного времени, я хотел бы сделать шах герцогу Савойскому и мат принцу Оранскому. — Нет, у вас не будет, не будет ни единого мгновения». Маркиз де Сурш записал суждение, довольно типичное для общественного мнения, о военном министре: «Это был гениальный человек во всех отношениях, его ум работал как четко отлаженный механизм, при этом он вникал в малейшие детали и неутомимо претворял все свои замыслы в жизнь». Если Лувуа и восставал многократно против Кольбера, если они казались (и будут казаться потомкам) очень разными и дополняющими друг друга, на самом деле они были очень похожи. Высказывание Сурша могло бы относиться так же к Кольберу, как и к Лувуа. Гениальность, которая сделала одного и другого такими ценными для короля, проявлялась в сочетании синтетического («сколько дел, замыслов, сколько проектов!») и удивительного аналитического ума (постоянная их способность входить «в мельчайшие детали»). И мадам де Севинье была не единственным человеком, который считал смерть Лувуа огромной, почти невосполнимой утратой. Король это понял сразу или тотчас же угадал.