Дневник - Софья Островская

Вся жизнь прошла на симпатических чернилах, оказывается. Бреды, призраки, тени.

Ахматова ударила меня – и я вдруг проснулась. Невеселое пробуждение: развалины, гробы, дешевая мишура.

Дома (странно: пишешь и говоришь это слово по привычке, хотя знаю, что дома нет) роскошествую в одиночестве, в собранности: прислушиваюсь словно к чему-то.

Может быть, жду.

3 часа ночи. Почему-то сварила кофе (электроплитка, возрожденная к жизни: научили красть электричество). Снова развернула поэму – как кричит каждая строчка! Сколько гнева в Ахматовой, непрощения, обиды, издевки, мести, проклятия! Недаром я сравнила ее с Александрой Федоровной – в той ведь тоже мистическая сила проклятия! Радовалась бы, что погибают от бомб и снарядов дети: маленькая плата за немыслимую смерть цесаревича.

От присутствия в городе этой необыкновенной женщины, этой Femme sombre[890], во мне то же смятение, та же тревога, нежность, страх, неистовая грусть, мучительная нежность, что и когда-то – в эпоху Золотой Книги, испанских портретов, мартиролога святой ведьмы, белой сирени, белых встреч. Только сейчас сообразила, что femmе sombre написалось не случайно. Тогда у меня было и другое сравнение: Femmе blanche[891]. Видимо, никогда ничего ни о чем не узнаю.

Любимый призрак. Призрак. Никогда ничем иным и не бывший.

Гнедич вижу теперь очень редко. Переменилась ко мне, избегает, отстраняется, ей со мной нехорошо – больно, связанно, принужденно. Может быть, приказанные пути. Относится ко мне злобно, агрессивно, почти с вызовом, почти с истерическим желанием оскорбить – не меня, не тригорского собеседника Корчака, а женщину, красивую и уверенную в себе женщину, которую – кажется мне – она начинает ненавидеть. Обижается за всех женщин, которым когда-то было от меня больно, за всех, ей неизвестных. Обижается за жену Британца, очень глупую, очень смешную, которая пару недель назад рыдала от ревности ко мне.

Однажды я остановила Татьяну.

– Я не понимаю, что с вами, – сказала я.

– А вы не думаете, что это ревность? – крикнула она.

Помолчав, я спросила, удивленная, но настороженная:

– К кому? Вы о ком?

– Вы же отняли у меня Всеволода. Вы отняли мою мечту, мою глупую наивность. 13 лет безнадежной, но прекрасной любви. А ведь вам Всеволод не нужен.

Я пожала плечами, сразу раздосадованная.

– Неужели вы не понимаете, что я от ревности готова кричать, выть, кататься по полу?!

После этого разговора прошло много времен. Вчера ночью он возобновился. Зло, остро, нехорошо – я-то молчала и слушала, говорила она.

– Я не могу видеть его конверты вам…

– Он мне пишет о муравьях и об озерах Карелии.

– Все равно. Я ненавижу его.

Я расхохоталась. Но смех у меня был недобрый.

Вспомнилось, как в 1942 и 43-м году Татьяна мне читала все его письма, все свои ответы ему, как считала свою переписку с ним «архивом для истории русской литературы», как мечтала влюбить его в себя, быть его женой, любовницей, случайным ночным происшествием – и обязательно, обязательно иметь от него ребенка. Во всю эту ахинею был посвящен ее приятель Могилянский, почему-то подогревавший ее устремления. Боже мой, как я уставала от канители этих night conversations[892]!

Вот уже 4 утра. Пишу, пью кофе – часто, часто задумываюсь и ухожу в какое-то «никуда». Неладно что-то со мною.

Сегодня письмо от Эдика – грустное: «Я оптимистически настроился… я наивно поверил в слова командира…» Приезд его становится проблематичным – чего и следовало ожидать.

Мне очень тяжело. Но ему – знаю это – во сто крат тяжелее.

Спутанный день. Обещала к обеду быть у Тотвенов, но М.С. уговорила приехать к ней. Поехала. В трамваях толпы, давка, столпотворение довоенных воскресений. Пустой вечер – пью водку, болтаю, эпатирую себя, зубоскалю с Мстиславом. Это целомудренное чудовище идет меня провожать – и провожает с Глазовской[893] до самого дома. Мне забавно. А не следовало бы забавляться. Человек ко мне привык; дикарь приручился, относится ко мне прекрасно – с таким неуклюжим большим вниманием, которое мне, кстати, совершенно не нужно.

14 июля, в День взятия Бастилии, у меня впервые с начала войны были садовые цветы в комнате, махровые левкои. Пили чай с М.С. и полковник Люшковский с женой. Слушали патефон – я, по традиции, начала с «Марсельезы».

Случается, что думаю и о Вас. Впервые за много лет – без злобы, без гнева, тихо и немножко печально.

Ах, какая я была сумасшедшая! И как Вам было трудно и страшно со мною.

И, несмотря ни на что, как Вы меня любили.

Да: в жизни я знала прекрасную мужскую любовь. Я никогда ее не ценила. И до сих пор не жалею об этом.

28 сентября 1944

Судьба свела меня с Анной Ахматовой. Об этом, вероятно, нужно записывать, ибо все проходящее, человеческие тени мелькают и исчезают, словно тают быстрее и легче самого легкого дыма.

Как-то летом этого 1944 года Татьяна Гнедич сказала мне, что в город вернулась из Ташкента Ахматова и уже была в Союзе писателей. С Ахматовой я не была знакома. Я знала ее внешность, я помню ее с далеких дней 1921 года, когда она, в синем, с каким-то мехом на плечах, очень прямая, очень горделивая, читала в чудесной памяти Дома литераторов на Бассейной свои стихи. В руках ее тогда были крохотные листочки. Она чуть склоняла над ними голову и читала – протяжно, глуховато, ровно, без интонаций. Челка. Четки. Узаконенный, почти канонический образ «Анны Ахматовой», так и прошедшей где-то рядом – близко и далеко – и в тот год, и во все последующие года.

Часто встречала ее в годы НЭПа. В театрах, в филармонии в особенности. Если на каком-нибудь концерте ее не бывало – думала:

– Больна… уехала…

Не спрашивала, потому что спросить было не у кого.

В филармонии и у Поэтов на Моховой[894] она иногда подолгу смотрела на меня – внимательно, недружелюбно, холодно. Ее изящная скульптурная головка змейки не раз поворачивалась в мою сторону.

Знакомы мы не были.

Позже, в годы ее молчания, когда блистательное имя ее считалось почти одиозным, когда она замкнулась в какие-то неведомые мне круги, я встречала ее несколько раз на улице – на Фонтанке, в Летнем саду. Останавливалась, смотрела вслед. Можно было бы подойти, сказать какие-то слова, улыбнуться ей, женщине, чье творчество было не только ее песнею, но и моей тоже. Не подходила.