Лондон: биография - Питер Акройд

Каковы жилища — таковы и жильцы. В официальном документе за 1665 год описывается перенаселенность за счет избытка «бедных, неимущих, праздных и неприкаянных людей». Так «грязные домики», о которых пишет Стоу, оказались битком набиты «грязными» обитателями. Обычная лондонская история.

Мало-помалу восточное предместье стало еще и средоточием грязных производств. В немалой степени местные ремесла и торговля были связаны с рекой, однако на протяжении XVII века в районе неуклонно шла индустриализация. Поблизости от мельниц на реке Ли возникли зловонные мануфактуры. В 1614 году местный суд постановил «Ланселота Гамблина, крахмальщика, в последнее время обретающегося в Стратфорд-Лангторне, предать суду, ибо от противозаконного изготовления оным крахмала день ото дня стоит тяжкий дух и зловоние». Менее чем полвека спустя сэр Уильям Петти сетовал на «дымы, испарения и вонь, исходящие от всего этого восточного скопища». Восток и вправду на столетия сделался главным местом так называемых «вонючих производств»; в этих районах налицо были все формы зловония и скверны. Здесь фокусировался страх лондонцев перед порчей и заразой — страх небезосновательный: демографические исследования выявили на востоке Лондона весьма высокую заболеваемость чахоткой и «лихорадкой».

Кто мог — тот поэтому бежал на запад. Начиная с XVII века именно там возникали новые улицы и площади, застраивавшиеся регулярным образом; богатые, знатные и фешенебельные семейства непременно хотели селиться на «респектабельных улицах в западной части города» (эти слова принадлежат архитектору Джону Нэшу). Проявления топографического раздела — или, скорее, навязчивой идеи о преимуществе запада перед востоком — можно видеть и в мелочах. Согласно «Лондонской энциклопедии», после 1680-х годов, когда была завершена застройка Джермин-стрит, «западная часть улицы считалась более фешенебельной, чем восточная». Другая демаркационная линия пролегла через Сохо-сквер, где, по словам одного заезжего американца, «добавление одной минуты восточной долготы равносильно уменьшению аристократизма на добрый градус — и, соответственно, наоборот». О новосозданной Риджент-стрит было замечено, что «на восточной стороне этой большой улицы есть немало площадей и ряд хороших улиц, но высшее общество, судя по всему, этой стороны избегает».

В свое время было сказано, что Вест-энду достаются деньги, а Ист-энду — грязь, что западу можно бездельничать, а востоку приходится трудиться. Однако в первые десятилетия XIX века Ист-энд не был выделен как средоточие самой отчаянной бедности и преступности. Прежде всего он считался центром судоходства и промышленной зоной — и, следовательно, обиталищем трудовой бедноты. Но доля интенсивность промышленного производства и уровень бедности неуклонно росли; в Боу, Олд-Форде и Стратфорде концентрировались красильни, химические фабрики, туковые заводы, предприятия по переработке ламповой сажи, по производству клея и парафина, краски и костной муки. Река Ли на протяжении столетий была рекой промышленной и деятельной, но в XIX веке она сильно деградировала, подвергшись нещадной эксплуатации. Построенная на ее берегу спичечная фабрика сделала воду на вид и вкус похожей на мочу, и во всей округе воцарился отвратительный запах. Во всем этом, разумеется, видно расширение и усиление тенденций, уже действовавших в XVI и XVII веках; процесс словно бы черпал ускоряющую энергию из себя самого. Между речками Ли и Баркинг-крик возникли промышленные районы Каннингтаун, Силвертаун и Бектон; наибольшей известностью пользовался Бектон благодари тамошней системе очистки стоков. Словом, вся грязь Лондона ползла на восток.

И в 1880-е годы она в какой-то момент достигла критической массы. Произошел внутренний взрыв. Ист-энд сделался «бездной», или «преисподней», полной устрашающих тайн и темных устремлений.

В этой части Лондона теснилось больше бедноты, чем где-либо еще, и великое ее скопление стало порождать слухи о преступлениях и безнравственности, о дикости и неудобоназываемых пороках. В эссе «Взгляд на убийство как на одно из изящных искусств» Томас Де Куинси назвал окрестности Ратклифф-хайвей, где в 1812 году произошло громкое убийство целой семьи, «одним из самых хаотических» мест города, «весьма опасным» районом, где совершаются «многообразные злодейства». То, что подобная характеристика Ист-энда была дана именно писателем, представляется существенным: темная слава, которую район приобрел впоследствии, во многом основывалась на произведениях журналистов и романистов, чувствовавших себя чуть ли не обязанными использовать образы ужаса и мрака, живописуя отбрасываемую Лондоном тень. И разумеется, главной сенсацией, навеки определившей и окрасившей Ист-энд, сотворившей его «лицо» в глазах публики, стала серия убийств в конце лета и начале осени 1888 года, приписанных Джеку-потрошителю. Размах, присущий этим внезапным, жестоким убийствам, резко выделил Ист-энд как область беспримерного зверства и свирепой разнузданности, однако не менее существенно было то, что преступления совершались во мраке зловонных переулков. Тем обстоятельством, что убийцу так и не поймали, лишь усиливалось впечатление кровопролития, творимого самими этими мерзкими улицами; подлинным Потрошителем казался Ист-энд как таковой.

Все тревоги по поводу города в целом сосредоточились тогда на одной его части, словно в каком-то диковинном смысле Ист-энд сделался микрокосмом всей лондонской тьмы. Были написаны книги, чьи названия говорят сами за себя: «Горький плач обездоленных Лондона», «Люди бездны», «Лондон в лохмотьях», «В кромешном Лондоне», «Преисподняя». В романе Джорджа Гиссинга, стоящем последним в этом перечне, описываются «зачумленные районы восточного Лондона, изнемогающие под солнцем, которое лишь выявляет всю подноготную их мерзкого упадка; которое освещает протянувшийся на мили город проклятых, немыслимый в эпохи, предшествующие нашей; которое висит над уличным кишением безымянного люда, жестоко выставленного напоказ этими непривычно сияющими небесами». Это взгляд на Ист-энд как на ад, взгляд на город как на преисподнюю, и Гиссинг тут не одинок. Действие автобиографического повествования XIX века, принадлежащего перу «Джона Мартина, школьного учителя и поэта», отчасти происходит в трущобах Лаймхауса. «Мрачная, мизантропическая в своем взгляде на вещи потребна душа, привычная к страшным видениям ночи, чтобы твердым и цельным взором окинуть эти сцены болезненного ужаса и отчаяния».

В 1902 году, впервые пожелав посетить Ист-энд, Джек Лондон получил в чипсайдском отделении бюро путешествий Томаса Кука такой ответ: «Нет, в Ист-энд мы туристов не возим; они никогда об этом не просят, да мы и не знаем ничего про эти места». Они ничего про этот район не знали — и вместе с тем про него знал каждый. И «Историях убогих улиц» (1894) Артур Моррисон писал о Восточном конце — об Ист-энде: «В восточном конце чего — нет нужды уточнять. Ист-энд — это громадный город, в своем роде не менее знаменитый, чем любой из сотворенных людьми городов. Но кто может сказать, что знает Ист-энд?»

Присутствие в Уайтчепеле и Спитлфилдс 100 000 иммигрантов-евреев лишний раз подчеркивало «чужеродный» характер всего рай она. Оно также подкрепляло другой порожденный им территориальный миф. Находясь на востоке, эта часть Лондона стала ассоциироваться с тем более обширным Востоком, что лежал за пределами христианского мира и грозил европейским рубежам. Дополнительным подтверждением такого диагноза служит то, что беспризорных городских детей называли «уличными арабами». В этом смысле Ист энд являл собой крайнюю степень угрозы и тайны. Он был настоящим «сердцем тьмы».

Находились, однако, люди, которые шли в эту тьму как миссионеры. Еще в 1860-е годы мужчины и женщины, руководимые религиозными или филантропическими мотивами, начали создавать и Ист-энде лекционные залы и молитвенные дома. Как правило, молодые и идеалистически настроенные, эти люди пытались на деле облегчить скудную и опасную жизнь обитателей трущоб; важную роль в этой благотворительной работе играл Сэмюэл Барнет, священник церкви Св. Иуды в Уайтчепеле. В одном из выступлений перед жителями Бетнал-грин Арнольд Тойнби заявил: «Простите нас, ибо мы причинили вам зло; мы тяжко согрешили против вас… мы будем служить вам, мы посвятим вам жизнь — большего мы сделан, не можем». Отчасти благодаря его примеру и красноречию были учреждены различные «миссии», в том числе Оксфорд-хаус в Бетнал-грин и Сент-Милдредс-хаус в Айл-оф-Догс. Покаянный тон обращения Тойнби можно объяснить, помимо прочего, еще и тревогой: те, с кем так несправедливо обошлись, могли пойти войной на обездоливших их «грешников».

В Ист-энде и вправду были весьма активны радикалы. В 1790-е годы это были члены Лондонского корреспондентского общества, в 1830-е годы — чартисты, собиравшиеся для пропаганды своих революционных взглядов в пивных Уайтчепела и других районов. Ни востоке Лондона всегда ощущался дух радикального эгалитаризма и антиавторитаризма — как в религиозной, так и в политической его разновидности (если, конечно, они вообще поддаются разграничению). В XVIII веке милленаристские и уравнительные идеи высказывали хокстонские деисты; в общую атмосферу несогласия вносили вклад рантеры, магглтонианцы, квакеры, «люди Пятого царства»[141]. В первые десятилетия XX века в политической этике Ист-энда господствовал «муниципальный социализм». Так называемый «попларизм» — вариант популизма, насаждавшийся Джорджем Лансбери и его сподвижниками, — привел к тому, что в 1919 году лейбористы, получившие большинство в местных органах власти Поплара, установили пособие по безработице на более высоком уровне, чем позволяло центральное правительство. Возникла конфронтация, и членов местного совета на короткое время арестовали, но главные требования Лансбери были в конце концов удовлетворены.