Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

он попадает в воспитательный дом, и его занимает психология «вышвырков» из общества… «Я спрашивал себя мысленно и ужасно хотел проникнуть, когда именно эти дети начинают узнавать, что они всех хуже, т. е. что они не такие дети, как „те другие“, а гораздо хуже и живут совсем не по праву, а лишь, так сказать, из гуманности!» И снова «факты» детских страданий: дело Корниловой, мачехи, выбросившей из 4-го этажа шестилетнюю падчерицу; дело Джунковских, свирепо истязавших своих детей. Достоевский заканчивает свой отчет о процессе вдохновенным призывом к любви; религиозный пафос этой «проповеди» предваряет поучения старца Зосимы. «Ищите любви и копите любовь в сердцах ваших, – восклицает он. – Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Любовью лишь купим сердца детей наших… Да и как не любить их! Если уже перестанем детей любить, то кого же после того мы сможем полюбить и что станется с нами самими? Вспомните же, что лишь для детей и для их золотых головок Спаситель наш обещал нам „сократить времена и сроки“. Ради них сократится мучение перерождения человеческого общества в совершеннейшее. Да совершится же это совершенство и да закончатся, наконец, страдания и недоумение цивилизации нашей!»

«Перерождение общества в совершеннейшее» – все та же мечта о «земном рае», о преображении мира. Из этого мистического зерна вырастают «Братья Карамазовы». Дети первые входят в Царстве Божие; вот почему «детская тема» занимает такое важное место в композиции романа. Будущее обетованное совершенство уже дано в ангельском лике ребенка. Начало преображения мира положено в речи Алеши «у камня», на могиле мальчика Илюши.

«Земной рай» Достоевского расцветает мистическим цветком на «святой» земле, на лоне Матери-Земли-Богородицы. Поэтому тема детей встречается у него с темой земли, образует священную Троицу: рай – дети – земля. В июльско-августовском выпуске «Дневника» за 1876 г., в статье «Земля и дети», мы читаем: «Земля – все, я земли от детей не розню, и это у меня как-то само собою выходит… Дети должны родиться на земле, а не на мостовой… que diable, всякий порядочный и здоровый мальчишка родится вместе с лошадкой, это всякий порядочный отец должен знать, если хочет быть счастлив… Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация в огромном большинстве своем должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут… В земле, в почве есть нечто сакраментальное. Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землей и достигнете цели».

Политическое учение писателя о почвенности и религиозное о земле соединяются с верой в перерождение человечества. Дети – символ этого соединения. Достоевский впервые высказывается до конца. «В земле, в почве есть нечто сакраментальное».

Другие заметки «Дневника» подготовляют характеристики действующих лиц романа. Вот первая «социальная» зарисовка Федора Павловича Карамазова. Говоря о «либеральных отцах», писатель замечает: «В большинстве это все-таки была лишь грубая масса мелких безбожников и крупных бесстыдников, в сущности, тех же хапуг и мелких тиранов, но фанфаронов либерализма, в котором они ухитрились разглядеть лишь право на бесчестие… А тут как раз подошло освобождение крестьян, а с ним вместе разложение нашего интеллигентного общества». Федор Карамазов – «либеральный отец», понявший либерализм как «право на бесчестие». Такова «идея» родоначальника семейства Карамазовых.

Задумав написать историю русской семьи, писатель определяет ее совсем не как биологическую клетку, развитие которой детерминировано законами расы, крови и наследственности. Семья для него – духовное целое, объединенное идейной преемственностью. Достоевский идеалист – антипод натуралисту Золя: Карамазовы – прямая антитеза Ругон-Маккарам. В «Дневнике» он говорит о «жизни идей» и намечает тему Смердякова. «Идеи летают в воздухе, – пишет он, – но непременно по законам; идеи живут и распространяются по законам слишком трудно для нас уловимым: идеи заразительны, и знаете ли вы, что в общем настроении жизни иная идея, иная забота или тоска, доступная лишь высокообразованному и развитому уму, может вдруг передаться почти малограмотному существу, грубому и ни о чем никогда не заботившемуся, и вдруг заразит его душу своим влиянием».

Так, «идея» философа Ивана Карамазова заражает «малограмотного» лакея Смердякова.

Наконец, из наблюдений над новым «современным типом», автором анонимных ругательных писем, вырастает идейный образ «обличителя» Ракитина в «Братьях Карамазовых». «Недовольные скептические отцы» передали сыновьям свой «бессильный смех» и «завет подлости». «Сын – умный, самолюбивый, считает себя гением, начинает посылать рукописи в редакцию и кончает доносом и анонимной клеветой». Автор заключает: «…Одним словом, мне кажется, что тип анонимного ругателя – весьма недурная тема для повести. И серьезная. Тут, конечно, бы нужен Гоголь, но я рад, по крайней мере, что случайно набрел на идею. Может быть, и в самом деле попробую вставить в роман».

Так случайный и мелкий факт вдруг раскрывает перед художником свою идейную глубину. Он «набрел на идею»: идея воплотится в личности; родится незабываемая фигура «семинариста-карьериста» Ракитина.

В публицистике «Дневника писателя» ярко представлены основные философские темы Достоевского: католицизм и социализм, Россия и Европа, интеллигенция и народ, идея бессмертия и западный атеизм. Идеологические построения, уже знакомые нам по журнальным статьям и большим романам автора, развиваются в «Дневнике» в тоне проповеди и пророчества. Писатель предсказывает надвигающуюся на Европу «колоссальную» революцию. «Мне кажется, – пишет он в июне 1877 г., – что и нынешний век кончится в старой Европе чем-нибудь колоссальным, т. е., может быть, чем-нибудь, хотя и не буквально похожим на то, чем кончилось 18-е столетие, но все же настолько же колоссальным – стихийным и страшным и тоже с изменением лика мира сего… Ибо именно теперь в Европе все поднялось одновременно, все мировые вопросы разом, а вместе с тем и все мировые противоречия».

В ноябре 1877 г. Достоевский снова возвращается к теме о Европе. «Да, – пишет он, – Европу ждут огромные перевороты, такие, что ум людей отказывается верить в них, считая осуществление их как бы чем-то фантастическим… Социальная революция и новый социальный период в Европе несомненны».

В наше время пророческие прозрения Достоевского сбываются. «Колоссальное и стихийное» уже охватило весь старый мир…

В центре историософских размышлений писателя по-прежнему стоит Россия, ее народная вера и религиозное призвание. С новой силой проповедует он свое мистическое народничество. Образ Христа таинственно запечатлен в сердце народа: «Знает народ Христа, Бога своего, может быть, еще лучше нашего, – пишет Достоевский, – хоть и не учился в школе. Знает, потому что во много веков перенес много страданий и в горе своем всегда, с начала и до наших дней, слыхивал об этом Боге – Христе своем от святых своих». Народное христианство не догматично и даже