Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

Возникновение зла и распространение его описывается с потрясающей силой. «Знаю только, – признается герой, – что причиной грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающей целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю». Тема эта раскрывается в образах, возвращающих нас к сну Раскольникова в «Преступлении и наказании». На каторге убийце снится: «Весь мир осужден в жертву какой-то странной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими». И в «Сне смешного человека», и в «Преступлении и наказании» описывается зарождение вражды, раздоров, кровопролитных войн. «Всеединство» в любви заменяется разъединением в ненависти…

В сне Ставрогина грехопадение обозначено символически. Оно только указано одним мистическим знаком – красным паучком. В творчестве Достоевского паук – образ злого начала. Ставрогин пишет в исповеди: «Но вдруг, как бы среди яркого, яркого света, я увидел какую-то крошечную точку… Эта точка стала вдруг принимать какой-то образ, и вдруг мне явственно представился крошечный, красненький паучок». Паучок влечет за собой воспоминание об оскорбленной им девочке Матреше. В земной рай зло входит в виде убийственного сладострастия. Ставрогин, как и «смешной человек», обижая девочку, совершает грех против Матери-Земли. Но судьба их различна: Ставрогин не кается и гибнет в своем омертвелом равнодушии; «смешной человек» спасается жалостью к обиженной: после сна о золотом веке он познал истину и стал другим человеком. Рассказ свой он заканчивает словами: «А ту маленькую девочку я отыскал»…

«Смешной человек» проснулся. Земной рай был только сном. Казалось бы, герой должен забыть о нем и вернуться к действительности. Происходит обратное: сон становится для него той единственной реальностью, по сравнению с которой все остальное – бред. Во сне открылась истина, и он идет ее проповедовать. Пусть разум доказывает ему, что эта истина – утопия, мечта; он не поверит разуму: «Я видел истину, не то, что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу не поверить, чтоб ее не могло быть у людей». Разумному сознанию противополагается здесь сверхразумная, подавляющая достоверность «видения». Он видел живой образ, а его убеждают, что образ этот не существует. Да он и сам понимает, что рай на земле невозможен, но разве тут дело в понимании? Он знает, что рай будет. «Так это просто, – уверяет «смешной человек», – в один бы день, в один быв час – все бы сразу устроилось! Главное люби других, как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться… Если только все захотят, то сейчас все устроится».

Это сказано со страстной верой и без всякой иронии. О братстве в любви Достоевский писал еще в «Зимних заметках о летних впечатлениях». Такое братство и есть рай на земле. «Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле».

«Сон смешного человека» – разгадка сложной религиозной философии Достоевского; здесь синтез и увенчание всего его мировозрения. Он верил не в потустороннее блаженство бесплотных душ, а в наступление Царствия Божия на земле, в осуществление человеческого всеединства в любви по завету Христову. Он верил в воскресение и преображение плоти.

«…Люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле!..» «Земной рай» – не социалистический муравейник, не гуманистическая утопия, а второе пришествие Христа. Правда, «смешной человек» не называет имени того, кто соберет вокруг себя человеческую семью. Но за него эту «последнюю истину» уже договорил «деист» Версилов, которому снился тот же райский сон. «Я всегда кончал картинку мою, – признается он, – видением, как у Гейне – „Христа на Балтийском море“. Я не мог обойтись без Него… И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения…»

Три сна – Ставрогина, Версилова и «смешного человека» – объединены видением «золотого века» Клода Лоррена. Это – триптих, составляющий одно целое: утопия самая фантастическая, «мечта самая невероятная» завершается образом Христа и «гимном последнего воскресения».

Из огромного философско-публицистического материала «Дневника писателя» 1876 и 1877 гг. выделяются, прежде всего, элементы «праистории» «Братьев Карамазовых». Писатель копит факты, наблюдения, размышления и заметки для своего «идеологического романа». Самое незначительное событие, самый мелкий факт драгоценны ему, как конкретные образы «идеи». Он утверждает: «Не только чтобы создавать и писать художественное произведение, но чтоб только приметить факт, нужно тоже в своем роде художника».

Достоевский и был художником, подготовлявшим на страницах «Дневника» свое последнее величайшее произведение. «Дневник писателя» – лаборатория «Братьев Карамазовых». Наблюдения над детьми занимают в ней важное место. На елке в клубе художников писатель присматривается к нарядным танцующим детям. «Из детей мне больше понравились самые маленькие; очень были милы и развязны. Постарше уже развязны с некоторою дерзостью… Более даровитые и обособленные из детей всегда сдержаннее или если уж веселы, то с непременною повадкой вести за собою других и командовать». В десятой книге «Братьев Карамазовых», озаглавленной «Мальчики», сохранено это различие: мы встречаем в ней «командующего» Колю Красоткина, сдержанного и обособленного Илюшечку и группу веселых школьников, которые «все милы и развязны».

Дело Кронеберга, истязавшего свою семилетнюю дочь шпицрутенами («с сучком»), окончилось оправданием отца-мучителя. Талантливый адвокат Спасович защитил подсудимого в блестящей речи. Достоевский обрушивается на красноречивую изворотливость защитника и с волнением говорит о святости ребенка. «Слушайте, – обращается он к адвокату, – мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтоб сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими, уже одним только нашим соприкосновением с ними… А потому мы их должны уважать и подходить к ним с уважением к их лику ангельскому, к их невинности, к их безответственности и к трогательной их беззащитности». «Ангельский лик» ребенка будет раскрыт в поучениях старца Зосимы, истязание детей станет главным аргументом против «Божьего мира» в устах Ивана Карамазова; адвокат Спасович появится на процессе Мити Карамазова под именем Фетюковича.

Автор посещает колонию малолетних преступников и рассказывает о жизни этих маленьких отверженных. «Да, – восклицает он, – эти детские души видели мрачные картины и привыкли к сильным впечатлениям, которые и останутся при них, конечно, навек и будут сниться им всю жизнь в страшных снах». Потом