Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

«Смешной человек» – образ современного цивилизованного европейца: в нем закреплена фаза духовного развития человечества XIX в. Личность в своем утверждении и обособлении поглощает всю реальность мира. После Канта идеалистическая философия доходит до солипсизма. И Бог и мир – только призраки моего сознания. Жизнь – сон, все только кажется, а потому «все все равно». Смешного человека вдруг постигло убеждение, что на свете везде все равно… «Я вдруг почувствовал, – пишет он, – что мне все равно, существовал бы мир или если бы нигде ничего не было… Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было. Сначала мне все казалось, что за то было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось». Субъективный идеализм обрывается в чистое небытие: мир феноменов – одна видимость. Но среди призраков сама личность становится призраком. В дождливый мрачный вечер «смешной человек» возвращается к себе домой; на небе, среди разорванных облаков, блестит звездочка, и она «дает ему мысль»; он решает в эту же ночь убить себя. Вдруг его схватывает за локоть девочка лет восьми, в лохмотьях, мокрая, дрожащая. Она плачет и кричит: «Мамочка! мамочка!» Герой топает на нее ногой и прогоняет. Вернувшись в свой угол, он садится за стол и кладет перед собою револьвер. Он, конечно, застрелился бы, если бы не девочка… Встреча с несчастным маленьким существом внезапно разбила ледяную стену его уединения, его убийственного «все все равно». В сердце его загорелась жалость и боль. Разве не странно, не невероятно это чувство в человеке, приговорившем себя к смерти? «Я обращаюсь в нуль, в нуль абсолютный, – размышляет рассказчик. – И неужели сознание о том, что я сейчас совершенно не буду существовать, а стало быть, и ничто не будет существовать, не могло иметь ни малейшего влияния на чувство жалости к девочке?» Истина разума: «один я существую» – сталкивается с истиной сердца: другая личность (девочка) существует так же реально, как и я. Это откровение реальности спасает героя от самоубийства. Он засыпает, и ему снится райский сон о братстве человечества. Вот он выстрелил себе в висок, его похоронили, он лежит в могиле – и тяжелые капли воды медленно падают на его левый закрытый глаз. Но вдруг могила раскрывается, и какое-то могущественное существо уносит его в мировые пространства. Он видит солнце и землю, но знает, что это – не наше солнце и не наша земля. Любовь к старой родной земле, которую он своевольно и презрительно покинул, пронзает его нестерпимой болью. «Если это там земля, – спрашивает он, – то неужели она такая же земля, как и наша… совершенно такая же, несчастная, бедная, но дорогая и вечно любимая, и такую же мучительную любовь рождающая к себе в самых неблагодарных даже детях своих, как и наша?» И он прибавляет: «Образ бедной девочки, которую я обидел, промелькнул передо мною».

Эти последние слова ярко освещают символику рассказа. Плачущая девочка есть вечно-женственное начало мира, мистическая душа земли; грех рассудочного идеалиста в оскорблении «матери-земли». Он оторвался от ее живого лона, и этот отрыв – преступление и самоубийство. Жалость к девочке было началом возвращения к материнской груди: от нее, как от искры, вспыхнуло пламя любви к «несчастной, бедной, но дорогой нашей земле». Теперь он знает истину: упала пелена с его глаз: он увидел настоящую землю в первозданной ее красоте, в софийном ее сиянии, увидел настоящее человечество, еще не омраченное грехом, увидел рай на земле.

Для изображения рая Достоевский пользуется теми же живописными чертами, которыми он рисовал картину «золотого века» в сне Ставрогина и в сне Версилова. Снова острова греческого архипелага, солнечный свет, «ласковое изумрудное море». Снова припоминается ему пленившая его навсегда картина Клода Лоррена «Асис и Галатея». Среди прекрасных деревьев, ароматных цветов и птичьих стай живут «дети солнца» – счастливые и радостные люди. «О, я тотчас же, – восклицает рассказчик, – при первом взгляде на их лица, понял все, все! Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители».

Писатель знает, что «рай на земле» – мечта, и мечта «самая невероятная», но за эту мечту он готов отдать жизнь. Эта мечта озарила волшебным блеском его романтическую юность, свела с другими мечтателями – петрашевцами; за нее заплатил он десятью годами Сибири, за нее боролся и ее проповедовал в своих романах, ею одарял своих любимых героев (князя Мышкина, Ставрогина, Версилова), и с нею сошел в могилу. Утопия «земного рая» – таинственный источник его вдохновения.

С нежностью и умилением рассказывает «смешной человек» о «прекрасных людях: у них высшее знание жизни, они понимают язык животных и деревьев; души их соприкасаются со звездами, они любят друг друга неистощимой любовью. «Их дети были детьми всех, потому что все составляли одну семью». Умирали они, как бы засыпая, и умирающих провожала не скорбь, а «умножившаяся как бы до восторга любовь». «У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с целым миром… Они славили природу, землю, море, леса, слагали песни друг о друге. Это была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая». Картина «земного рая», нарисованная «смешным человеком», есть попытка развернуть в словах мистическое содержание экстаза.

Духовный опыт Достоевского – экстатический, и в центре его стоит культ Матери-Земли-Богородицы.

Правда, героя своего рассказа писатель называет «смешным человеком»; но эта предосторожность тщетна: не «смешной человек» рассказывает нам свой фантастический сон, а сам автор, 56-летний Достоевский, позволяет себе наконец досказать до конца «самую невероятную» свою идею, пробыть хоть одно мгновение в земном раю. Он забывает на минуту доводы разума и бросается в океан «мировой гармонии», – какое освобождение, какое блаженство!

Князь Мышкин говорит, что ощущение гармонии длится не более секунды: более человеческое существо выдержать не может. Видение «смешного человека» кончается гибелью «прекрасного мира». После опьянения экстаза наступает отрезвление; Достоевский вспоминает, что мечта его «невероятна»: двери рая замкнулись навсегда перед согрешившим человечеством. Нет больше рая на земле; вся тварь стенает и томится.

История грехопадения следует за картиной райского блаженства. Она изображена символически, как грех «смешного человека». «Тут случилось нечто такое, – рассказывает он, – нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне… О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь доскажу эту правду. Дело в том, что