Штиллер - Макс Фриш

- Ну и что? - говорю я.

Мы все меньше понимаем друг друга. Если бы не сигара, которую он принес, хотя и зол на меня, я вообще не стал бы разговаривать с ним, и, пожалуй, так было бы лучше. Все равно это пустые разговоры. Напрасно стараюсь я втолковать ему, что и сам не знаю всей правды, но, с другой стороны, не желаю, чтобы мне доказывали, кто я такой, с помощью лебедей и муниципальных советников, и что я разорву в клочки любой новый альбом, который он мне притащит. Напрасно! Он вбил себе в голову, что я Штиллер, и только как Штиллера он может меня защищать, а мое сопротивление, желание остаться самим собою, считает дурацким притворством. И снова кончается тем, что мы оба орем.

- Я не Штиллер! - ору я.

- Кто же вы?! Кто?! - орет он.

P. S. Его сигара устыдила меня. Откусываю кончик, затягиваюсь - первые затяжки всегда особенно душисты, особенно терпки, - но аромат этой сигары поражает меня, я вынимаю ее изо рта, чтобы получше рассмотреть... Так и есть! Даннеманн. Моя любимая марка! Legetimos! 1 Значит, опять...

1 Настоящие! (исп.)

Вчера в Давосе. Все в точности, как описано у Томаса Манна. Вдобавок весь день льет дождь. Несмотря на это, совершаю заранее намеченную прогулку, по желанию Юлики любуюсь на белок, нюхаю еловые шишки, которыми щедро снабжает меня защитник. Будто я отрицаю, что у шишек одуряющий запах! В ресторане, тоже заранее намеченном, меня кормят улитками - лакомое блюдо, но после них, как известно, долго воняешь чесноком. Я вижу, как Юлика и адвокат обмениваются взглядами, ждут, когда я разражусь признаниями, хотя бы зальюсь слезами. И все же я наслаждаюсь, сидя за столом, покрытым белой скатертью. Беседа не клеится, я рассказываю про Мексику; горы вокруг, хотя и очень маленькие, напоминают о Попокатепетле, о перевале Кортеса; завоевание Мексики всегда казалось мне занимательнейшей повестью.

- Все возможно, - говорит мой защитник, - но мы здесь не для того, чтоб вы рассказывали нам про Кортеса и Монтесуму!

Они хотели показать мне санаторий, где лежала Юлика, но он, оказывается, сгорел, и моего защитника это ужасно огорчает. После обеда подают кофе, вишневую настойку, сигары. Не пойму, зачем они так тратятся. Эта экскурсия обойдется примерно в двести швейцарских франков; мы с адвокатом путешествуем в тюремной машине (надо еще прибавить довольствие шофера и жандарма). Юлика едет поездом. Должно быть, в хорошую погоду здесь очень славно. Внизу, в долине, мы обгоняем маленький поезд, Юлика машет нам рукой.

Смертельно боюсь повторения!

Фрау Юлика Штиллер-Чуди обнаружила у меня над правым ухом шрам и спрашивает, откуда он. Я говорю:

- Один человек хотел меня застрелить.

- Нет, правда?

Сочиняю какую-то историю.

P. S. Чем чаще я вижу Юлику, тем больше убеждаюсь, что она вовсе не такая, какой показалась мне при первом свидании. А какова она, я сказать не умею. Порой она непринужденно-грациозна (особенно когда нет моего защитника), обезоруживающе невинна. Лицо, словно только что созданное, только что разбуженное дыханьем творца. Она сама как будто удивлена - дама в черном костюме и парижской шляпке, окутанная дымом сигарет, - удивлена, что ее еще не знал ни один мужчина! Не понимаю без вести пропавшего Штиллера! За внешностью зрелой женщины прячутся ожидания девушки, минутами она так хороша, что просто шалеешь. Неужели Штиллер этого не видел? Она беспредельно женственна, но многое в ней еще дремлет, ждет своего часа, и только в ее глазах, когда она хоть на мгновенье перестает считать меня Штиллером, я вижу отблеск откровенного желания и ревную к мужчине, который когда-нибудь ее разбудит.

Повторение! А ведь я знаю: все зависит от того, удастся ли перестать ждать своей жизни за пределами повторения, но по доброй воле (наперекор принуждению) сделать повторение своей жизнью, признав: да, это я... Но опять (и в этом тоже повторение) достаточно одного слова, одного жеста, пугающего меня, пейзажа, о чем-то напомнившего, и все во мне обращается в бегство без надежды достигнуть какой-то цели - только из страха повторения.

Сегодня в душевой маленький еврей, намыливая мне спину, сказал, что видит меня в последний раз, потому что на днях он повесится. Я посмеялся и отсоветовал ему. Потом обычное шествие по коридорам, с полотенцем на шее...

Последняя новость.

- Наберитесь терпенья, уже недолго, - говорит мне Кнобель, - и вы получите свое виски, мистер Уайт! Может быть, еще на этой неделе!

Когда я спрашиваю, что он имеет в виду, Кнобель молчит; разумеется, он что-то слышал, но ему запретили болтать. Перед уходом, уже забрав ведра с супом, он все же говорит:

- Видать, вы очень понравилась даме.

- Да?

- Во всяком случае, она внесла залог, - говорит он, понизив голос, кругленькую сумму!

- Залог? За что?

- Как так за что, мистер Уайт, за вас! Чтоб вам разрешили погулять с ней!

Сегодня еще раз (в последний раз!) пытаюсь вывести своего ревностного адвоката из отчаянного заблуждения касательно меня, заблуждения, которое доставляет ему столько напрасных хлопот и огорчений; я ведь должен быть благодарен ему за ежедневную сигару.

- Знаете вы сказку про Рипа Ван Винкля? - спросил я и, как и в прошлый раз, откусил кончик сигары.

Вместо ответа он протянул мне зажигалку.

- Это американская сказка, - сказал я с сигарой во рту и потому довольно невнятно. - Я читал ее еще мальчишкой, много лет назад. Кажется, ее написал Свен Гедин. Вы читали?

Держа его серебряную зажигалку (что весьма важно), я не закуривал душистую сигару - единственное наслажденье, доступное мне в подследственной тюрьме. Превозмогая страстное желание вдохнуть ее душистый дым, я повторил свой вопрос:

- Читали?

- Что?

- Сказку про Рипа Ван Винкля.

В левой руке я держал зажигалку и то зажигал ее, то снова гасил, а в правой - сигару; я не оставлял намерения закурить эту превосходную сигару и закурил было, но так и не затянулся из-за Рипа Ван Винкля, занимавшего меня сильнее, чем сигара. Только этот трюк с зажигалкой заставил моего делового, занятого защитника слушать, даже внимательно слушать меня.

Сказка же это следующая.

Рип Ван Винкль, потомок неустрашимых Ван Винклей, которые во времена Генри Гудзона заселили Америку, был прирожденный лентяй, но, как видно, славный малый. Он ловил рыбу не ради улова, а для того, чтоб помечтать на воле - голова его была забита мыслями, ничего общего не имевшими с его действительной жизнью. А действительной его жизнью была примерная жена, которой вся деревня сочувствовала и удивлялась - нелегко приходилось ей с мужем. Рип сам понимал, что мужчине следует заниматься настоящим мужским делом, он любил выдавать себя за охотника и целыми днями шатался но глухим местам, где его никто не видел. Обычно он возвращался налегке, не застрелив даже голубя и отягощенный лишь нечистой совестью. Домишко его был самым неприглядным во всей деревне, не говоря уж о саде. Нигде сорные травы не произрастали столь буйно, как в саду у Рипа, а из всех деревенских коз именно его коза падала в пропасть. Но его это не печалило. Он жил своим внутренним миром в отличие от энергичных, жизнедеятельных предков, которые глядели на него со старинных портретов. День за днем просиживал он около своего домика, упершись подбородком в сжатый кулак, и раздумывал, почему он не чувствует себя счастливым. У него жена, двое детей, а счастья все нет. Он большего ждал от себя и продолжал ждать, даже когда ему стукнуло пятьдесят, хотя его примерная жена и собутыльники подсмеивались над ним.

Один только Бауц, лохматый пес, понимал хозяина и вилял хвостом, когда Рип брал ружье, собираясь пойти поохотиться на белок. Громоздкое это ружье со множеством украшений он унаследовал от предков. Наверно, они втихомолку ухмылялись, слушая охотничьи рассказы Рипа; всегда-то на его долю выпадало больше приключений, чем добычи, а так как из россказней жаркого не приготовишь - его жене, матери двух детей, это уже изрядно надоело. Она часто бранила его, обзывала лентяем, а Рип этого не любил. Вот и получалось, что в поисках слушателей он ежевечерне торчал в деревенском трактире, и хоть из россказней жаркого не приготовишь, кое-кто его все-таки слушал. Великолепное ружье и усталый пес у его ног свидетельствовали за Рипа. Люди относились к нему неплохо, ведь истории его никого не задевали, не обижали, напротив, он сам побаивался жизни и людей и очень нуждался в сочувствии и любви. При этом он всегда немного выпивал. А если никто не хотел его слушать - тоже не беда; во всяком случае, раньше полуночи они никогда не возвращались домой - Рип и Бауц, который неизменно поджимал хвост, учуяв приближенье госпожи Ван Винкль. Она каждый вечер заводила разговоры, в которых Рип понимал не больше, чем его пес, нескончаемые разговоры, покуда Рип снимал сапоги: ясно, что так продолжаться не может, хотя, по чести говоря, это было ясно уже много лет... Однажды они снова пошли охотиться на белок - Рип и его верный пес; по деревне оба шли бодрым шагом, потом, как обычно, Рип сделал первый привал, слегка закусил, а Бауц следил, не появится ли кто из-за холма. За это - тоже как обычно - он получил кость. Рип закурил трубку, а славный пес, громко глодавший голую кость, пировал в свое удовольствие. Потом они двинулись вперед, в утро, в синюю свежесть, в горы над сверкающим Гудзоном. Великолепный горный край - в этом можно убедиться и сегодня! Белок было сколько угодно. Один бог знает, почему Рип выдавал себя за охотника! Задумавшись - никто никогда не узнает о чем, - брел он по лесу. Здесь водились и зайцы, даже лань вышла ему навстречу. Он остановился как вкопанный, благоговейно наблюдая за удивленным животным, руки в карманах, ружье на плече, трубка в зубах. Как видно, лань поняла, что он не охотник, и продолжала мирно щипать траву. "Да я же охотник!" - сказал себе Рип, вспомнив верную жену, вечера в трактире; он вскинул ружье, прицелился в лань, нажал курок. Но в ружье не было пороха. Странно - пес залаял, хотя выстрела не последовало. В ту же минуту из ущелья послышался голос, звавший: "Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль!" Какой-то человек странного вида появился из скалистого ущелья, задыхаясь под тяжкой ношей. Он шел согнувшись, лица его не было видно, но Рипа озадачила его одежда... Шерстяная фуфайка, белые панталоны с цветными завязками, как на старинных портретах, и борода клином, точь-в-точь как у предков Рипа. Человек нес на плечах добрый бочонок водки. Рип не заставил себя долго просить, подошел к нему. "Ты учтивый малый, сказал бородач, - услужливый малый!" Сказав эти лестные слова - а Рип очень любил похвалы, - старик перекатил бочонок на плечи Рипа. Рипу было не до вопросов! Они поднялись на гору, потом спустились в ущелье. Рип никогда не бывал в этой местности. Бауц, верный пес, тоже чувствовал себя неуютно, жался к ноге хозяина, скулил.