Приключения порученца, или Тайна завещания Петра Великого (СИ) - Владимир Синельников

Получил намедни письмо от самого государя. Пишет, что простил он меня, душой отошёл – очень уж ему Абрам нравится и сметлив мол, он и умён и сердцем добр да ласков. Просит государь меня на Москву явиться да и приступить к прежним своим посольским делам в Стамбуле. Ну что ж, ссылка моя закончилась. Послужим ещё государству нашему. Хорошо бы и с друзьями моими повидаться – с Саввой да с Алёшкой. Ну ладно, пусть там, как бог решит……

Часть вторая

Виктор Петрович

Глава первая

Заговор

Проживала ранее посадская девка Глашка в граде Звени городе. Была у отца кой-какая торговлишка, хомутами торговал, упряжью, да кожей сыромятной. Было в семье пятеро детишков, Глаферья третьей уродилась. Девка ладная да видная росла. Уже двенадцати годов сиськи соком налились, огольцы соседские так и норовили, то за сиську ухватиться, то за жопу ущипнуть. Отбивалась, визжала, но честь блюла. По четырнадцати годов полюбил её сосед, кузнеца сынок, Андрюха. Сперва просто так по вечерам гуляли, разговоры разговаривали, хороводы водили, потом втихомолку и тискаться стали. Дело, в общем, к свадьбе и шло, да проезжал как-то барин один столичный в карете, немец али француз, девку увидал, из окошка высунулся и поманил, покажи мол, девица красная, как до тракта московского доехать. Глашка возьми да и подойди к карете. Дверца-то приоткрылась и сильные руки втащили её в карету, чья-то мягкая ладонь зажала рот, кучер хлестанул коней, и тройка унесла девицу красную по морозному тракту.

Домой вернулась через три дня, под глазами синие круги, губы обкусаны, малахай весь испачкан. Вещички собрала молча в узелок, отец было кнутом замахнулся, но поглядел на дочь свою опозоренную, кнут выронил и заплакал горючими слезами. Мать закрыла лицо платком и тихо причитала. Молвила только, что Андрюха намедни из дома ушёл, барскую усадьбу подпалил да и в леса к лихим людям подался. Вышла Глашка на московский тракт и одна пошла по снегу морозному в Москву стольную. Никто во след ей ни слова доброго не сказал, ни обругал словами грязными. На утро, как полагается, ворота дёгтем измазали, на этом всё и закончилось.

А Глаферья до Москвы всё ж дошла. На работу в гостиный двор устроилась, полы мыть, товары перекладывать нанялась. Ночевала, по-первому, в ночлежках, потом дали ей и койку свою в подвале каменном, жалование положили за добрую работу, да характер укладистый. Вот так и прижилась она в столице. К осени родила Глашка мальчонку, да помер он через пол-года от холода. Через десять лет она располнела, лицо всё красное, как морковь, стало. Но дела шли на лад, работала она уже при посольском приказе, управляла прислугой. Никому в любви не отказывала, родила четверых детишков, слыла бабой хозяйственной и не скандальной. Приходил как-то отец, денег на хозяйство просил. Мать уже померла, сёстры замуж повыходили. Об Андрюхе не слыхать ни чего было. В общем, жизнь наладилась.

Как-то зимой, под вечер уже, постучал к ней в помещение солдат на одной ноге. Усищи седые, сивый такой, культяпкой стук-стук.

– Здеся ли проживает раба божья Глафира Бурдюгова?

– А чо надо– то, добрый человек, я она и есть.

– Знаком ли тебе, добрая женщина, Андрей Головин, Звени города уроженец?

Глафира так и ахнула: «Господи, откуда, что, жив ли, помнит ли, простил ли?»

– Проходи мил человек, присядь, отведай пищи нашей простой. Может и вина хочешь испить. Если видел или слыхал чего… Проходь в горницу.

Быстро накрыла стол, хлебца, капусты квашенной, яичко варёное да бутыль вина зелена и пару стопочек. Скинул солдат шинель, перекрестился истово на образа да и за стол присел.

– Ну со свиданьицем, сохрани господь!

Выпили, закусили, солдат раскурил люльку свою казачью, пустил клубы душистого самосаду и начал неторопливо свой рассказ.

Встречал он де Андрюху в кровавом девятом годе в Полтавской баталии. Обороняли они град русский Полтаву от супостата свейского Карлы. Давыд, так звали солдата, денщиком был у барина своего, Алёшки, значит, Синельника лейтенанта знаменитого, а Андрюха в ополчении был. Отваги был несказанной. Швед, как его на валу увидит, разбегается во все стороны, крошил он его, супостата, саблей своей, как траву на лугу летнем. Алёшка его и к ордену представил. Славу он заслужил и любовь товарищев своих. Нрава был весёлого, но жгла его тоска, и местью он горел лютою. Незадолго до освобождения, при последнем штурме, получил парень свой осколок под сердце. И перед кончиною своею, просил он Давыда разыскать любовь свою незабывную, да сказать ей, что никогда он зла на неё в сердце не держал, а токмо жалел очень, и характер свой клял, что не смог обиду свою побороть и жизнь наладить. Все годы об ней только и думал, ни одной бабы не попробовал, а мечтал только, что найдёт он её, любовь свою единственную… Да вот не пришлось…

Рассказ окончился, сидела и выла воём баба пьяная, толстая и красномордая, да смыкал носом старый солдат, пыхтя люлькой своею.

– Ну ладно, поздно уж, пора до службы двигать, в гарнизон пора итить.

– Солдатик, милый, ты заходь, не побрезгуй, коли нужда какая будет, или если время скоротать захочешь, тебе я завсегда рада буду, ты мне, как весточка от дроли моего с того свету.

Так и прижился Давыд, старый казак, денщик помощника коменданта, у управительницы посольского приказа. Стал захаживать, потом и вовсе перебрался, днём службу служит, а на ночь к Глафире, да к детишкам. Алёшка только посмеивался.

– Ну разгулялся старый кобель, смотри службу не проспи с бабой на печи…

– Полно, барин, не гневись, ты-то, небось, с молодой женкой балуешь, а мне б хучь на старости налюбиться…

Однажды застал Давыд Глашу, всю зарёванную и пьяную. На упрёки отвечала она, что де узнала она в одном из посетителей приказу обидчика своего старого, судьбы её губителя. Ходит, важный такой, расфуфыренный, напудренный, видать из немцев будет. Он-то Глашку не признал, а она его, изверга, признала сразу. Вот и напилась от злости своей бессильной. Давыд утешил бабу, как смог, да и говорит.

– А покаж-ка мне его, супостата, может чего и придумаем, как боль нашу утолить.

Ну и показала. Выследил Давыд, где он проживает, на каком постоялом дворе обитает, и под видом печника проник он в покои посольские. Был фрукт энтот помощником посла австрийского, порученцем, звали его господин Иоган Кранкль. Да когда печь чинил Давыд, услыхал он разговор оного помощника, с польским шляхтичем Стасем Михалевичем. Говорили по-польски, не ведая, что печник хромой по-польски – то прекрасно разумеет, говорили о том, что царя батюшку пора мол убрать, а замест его надо сына его незаконнорожденного от фрейлины Голландской Сабрины, коей по слухам в Голландии проживает ныне, на престол русский посадить. Мол это станет благом для всей европейской политики, и все тайные европейские обчества такое дело одобряют. Письмо из Голландии показывал, да и яд, для царя приготовленный и в перстень насыпанный, показывал.

Строго наказал Давыд Глаферии молчать об этом деле и обсказал это всё это Давыд барину своему – Алёшке Синельнику – помощнику коменданта Московского. А тот донёс уже об этом деле далее другу своему закадычному, Савве Рагузинскому, коей факторию торговую на Покровке держал.

– Дорогой мой товарищ, Алёха, дело сие не терпит промедления, необходимо срочно известить государя нашего об угрозе, о заговоре против короны нашей. Эх, жаль Пётр Андреич далёко ныне. Он бы подсказал, как действовать. Ведь если доложить государю, а доказательств верных не представим, сами на плаху и пойдём, небось дело Кочубеево ещё все помним.

– Послушай, Савва, а что если к Алексашке, т. е. к князю Александру Даниловичу, приятелю твоему, сподельнику по делам торговым, прямо и обратиться. Он намедни, говорят, в Москву из сталицы должон прибыть…

– Да, Алёшка, растёшь ты на глазах, ну прямо царедворец настоящий стал, молодца, одно слово. Здесь у нас точно, наверное, союзничек будет архи какой надёжный. Ему, сатрапу властолюбивому, ещё один наследник государя нашего, как кость в горле будет. У него свои, тайные планы в голове вынашиваются насчёт престола Российского. Это очень даже хорошая, положительная мысль.

Алёха за десять лет поматерел, оевропеился, носит парик, лицо начисто бреет, от того молодого, да лихого казака, прежнего, ничего уж и не осталось. Только чёртики в серых его глазах иногда вспыхнут, да усмешка кривая появилась. Со слугами и с Давыдом стал груб, заносчив, крестьян своих в деревне порет нещадно, бегунцов, крестьян своих беглых, с Дона возвращает и крепко наказывает – кого на каторгу, кого на дыбу или до смерти запороть велит. Дворянством своим новым, чином, кичится, как родовитый. Перед начальством спину гнёт, да на подчинённых покрикивает. Родил ещё двоих детишков, а старшего, Кирилла отправил на обучение в морскую академию а потом и в Италию, для морского дела обучению. Младших в гимнасию определил, короче стал настоящим барином и казачье своё прошлое напрочь забыл и не вспоминал более. В новые времена и жить по-новому надобно.