Анатомия рассеянной души. Древо познания - Хосе Ортега-и-Гассет

Но если вы, однако же, откроете книгу на странице 67, то обнаружите, что «больница, по счастью уже разрушенная, была отвратительным, грязным зловонным зданием»; что «заведующий этой палатой, знакомый Хулио, был смешной старичок <…> Скверно же и подло было то, что он обращался с несчастными, попавшими сюда, с излишней жестокостью» (165).

Все это на странице 67; но лишь перейдя на страницу 68, мы обнаруживаем, что «этот человек <…> был, в сущности, жестокой обезьяной» и «Андрес не мог выносить животной грубости этого идиота с белыми бакенбардами» (166).

Переходим на страницу 69: «Мерзавец! Идиот! — воскликнул Арасил, приближаясь к врачу со сжатыми кулаками» (166).

«Да, да, уйду, не беспокойся, для того, чтобы не выпустить кишки этому проклятому идиоту» (166).

На странице 87: «Хулио представил его куплетисту, глупому и унылому человеку»; еще говорится, что «Антонито был андалузец с замашками франта» (174).

На 89-й: «Любовник Пуры, кроме того, что, подобно большинству своих коллег, сочинял глупейшие куплеты, был еще и жуликом, готовым стянуть все, что плохо лежит» (179).

Этот народ «наводил некоторый ужас, от таких каналий не стоило ждать ничего хорошего». И тут же говорится о «двух дочерях, двух женщинах, глупых и некрасивых» (179).

И в конце концов на странице 100: «Вы — дебил и мерзавец!» (179).

Даже если бы все это еще не вызвало изумления, его вызвал бы следующий пассаж, выданный Барохой на странице 253: «Он начал испытывать глубокое раздражение против всего на свете» (244).

Теория ругательств

Список собранных наугад ругательств можно было бы продолжать до бесконечности. Слова, выражающие максимальное раздражение, характерны для Барохи-писателя. Я никогда не забуду, как однажды, когда мы выходили из Клуба, он заявил мне, что хота[115] показалась ему отвратительной[116].

Давно известна роль излюбленной лексики писателя для осмысления его индивидуальности. Как стрелочки отмечают на карте главные океанические течения, так и любимые словечки служат раскрытию основных движений мысли, порывов духа художника слова.

В нашем случае избранный словарь содержит слова тяжелые и экстремальные, обитающие в самых бедных кварталах лексикона.

О чем это говорит? Как возможно, чтобы писатель сосредоточенно манипулировал словами каналья, глупый, дебил, мерзкий, которые, с одной стороны, имеют так мало конкретного значения, а с другой, сами по себе являются столь суровыми, столь чрезмерными, что не создают ни светотени, ни интонации, ни оттенка? Это предпочтение словам антиэстетическим — антиэстетическим не в смысле примитивности, а по непригодности для литературной пластики — очевидно несовместимо со стремлением творить искусство. И уже по этой детали можно сделать вывод, с которым далее мы будем встречаемся постоянно: Бароха творит не как последняя инстанция, то есть с эстетической любовью, с императорским движением творца, создающего произведение; скорее романы служат Барохе для удовлетворения своей личной психологической потребности. Конечно, cum grano salis[117], можно утверждать, что Бароха действует не как художник, а скорее с целью сколотить какой-то коллектив, установить бомбу, подложить бикарбонат или передать нож заключенному.

Оскорбительные ругательства — типичный элемент словаря Барохи — заслуживают специального рассмотрения.

Стоит выяснить, что вообще представляют собой в фауне языка ругательства.

Слово стремится внутреннее сделать внешним, но так, чтобы оно при этом не переставало быть внутренним. Это не просто знак чего-то, но и знак экспрессии. Траурной одеждой мы показываем, обозначаем нашу скорбь, но скорбь предполагается внутри, в сердце человека, одетого в траур[118]. Внутреннее остается внутренним, потаенным; а для того, чтобы экстериоризоваться, оно перестает быть тем, чем оно было.

Но поэзия, которая выводит наружу скорбь страдающего поэта, есть та же самая скорбь. Его внутренние переживания протекают так же, как если бы они происходили вовне, и мы, читая его строчки, переживаем лично и сиюмоментно ту боль, которая поразила все существо поэта.

Можно предположить, что внутренний мир ученого должен быть наполнен почти исключительно понятиями, точнейшими и сложнейшими наблюдениями и размышлениями о предмете своей науки в ее современном состоянии. Этот своеобразный дух должен наполняться научными реальностями, то есть понятиями и образами, к которым субъективность, индивидуальность, эмоциональность едва примешиваются. Чтобы продемонстрировать вовне этот точный мир, область, лежащую внутри, необходимо владеть адекватным языком, в высшей степени разработанным, совершенно однозначным и свободным от субъективных настроений. Он выражается в технических терминах, словах сформированных, строгих, геометрических, с такими недвусмысленными экспрессивными очертаниями, что сами слова похожи на вещи.

Технический язык есть крайняя форма языка, в которой слово выражает максимум понятия и минимум эмоции.

Задумаемся теперь, что происходит в хрупких душах детей. Они ведь едва отличают одну вещь от другой. Как говорил Гёте, «вещи различаются, поскольку мы по-разному ими пользуемся». У детей пока не было возможности многое испытать, полученный ими опыт еще неглубок, его след едва заметен, как мягкие зеленые складки, которые покрывают поверхность тихих прудов. Дети только начинают овладевать понятиями, представлениями, идеями об окружающих вещах. Их легкие и беспокойные ощущения все время меняют свои формы, как облака, которые Гамлет показывает Полонию[119]; совершенно так же: то, что дети называют вещами, есть на самом деле лишь смутные силуэты, которые прорисовываются в их чувствах. Поэтому дети издают крики птичек, вылетающих из сада на солнце. А что еще? Нерасчлененные крики. Артикуляция необходима слову для того, чтобы ухватить установленные очертания понятий или точных и сложных образов; но достаточно крика, чтобы выразить взрыв радости или огорчения, мотив или причина которых неясны и несущественны (существенна лишь внутренняя реальность, очень субъективное движение всей души).

Язык детей и в целом язык чувства — другая крайняя форма языка, где слово, которое почти что еще и не слово, выражает минимум идеи и максимум аффекта. Это — междометие, его и можно считать техническим термином страстей.

Между этими крайностями протекает жизнь языка; междометие — его зародыш; термин — его мумия. И параллельно проходит процесс овнешнения внутреннего, когда примитивная, страстная и нецельная душа движется к единому разуму, который выкристаллизовывает систему идей.

Каждое слово имеет, таким образом, два полюса, две направляющие. Одна из них толкает к чистому выражению идеи, а другая, наоборот, побуждает проявить эмоциональное состояние. В каждый отдельный момент то, что выражается тем или иным словом, представляет собой компромисс между этими тенденциями.

Многочисленные словарные гнезда должны происходить из дифференциации определенных междометий матери. У всех людей вплоть до эрудитов и докторов сохраняется эмоциональность, которую выражала их мать. Возможно стоило бы разработать строгий научный термин, который вводил бы это понятие более методично, с достоинством знамени гильдии, как, например, в случае с междометием.

Однако, продолжим: ругательства — это такие слова, которые обозначают объективную реальность, но используются не для выражения этой реальности, а для того, чтобы продемонстрировать наши личные чувства. Когда Бароха говорит или пишет «имбецил», он не хочет сказать, что определяет кого-то как слабоумного, sine baculo[120], слово здесь имеет свою оригинальную валентность, не связанную с болезнью нервной системы. С помощью этого слова выражается страстное презрение к данному человеку. Ругательства употребляются как сложные междометия; то есть как изнанка слов.

Перенасыщенность ругательствами есть симптом регресса словаря человека к словарю периода своего детства или, по крайней мере, какого-то упрямого ребячества, которое проникает в лексику взрослых людей.

Гипотеза испанской истерии

Полагаю, что в этом месте читателю придет на ум множество явлений, характерных для нашей, испанской жизни, сходных с примерами, порожденными искусством Барохи.

Почти все слова, употребляемые в политических разговорах нашими согражданами, — простые ругательства. «Клерикал» в устах либералов не означает человека, который верит в пользу религиозных порядков для исторической жизни народа, а просто означает: человек презренный, ничтожный. «Либерал» не равняется стороннику всеобщего голосования, и в восприятии реакционера будет обозначать человека, лишенного стыда.