Божьи яды и чертовы снадобья. Неизлечимые судьбы поселка Мгла - Миа Коуту

— Мунда, эта девушка — Иза…

— Никаких имен! Не смей произносить имя этой женщины в моем доме!..

Лицо и имя соперницы. Нож в сердце, рукоятка которого наточена острее, чем лезвие. Хочешь вырвать его и ранишь себя еще больнее. Вот, наверное, почему внезапно, одним прыжком, оказавшись рядом с Бартоломеу, женщина выхватывает у него фотографию и рвет ее в клочья. Старик, не шевелясь, смотрит, как на его глазах портрет разлетается на кусочки. Сквозь слезы, дрожащими губами он бормочет:

— Эта девушка — моя дочь!

Комната замирает на полувздохе. Обрывки фотографии пляшут в воздухе, как мотыльки.

— Она моя дочь, — повторяет он.

Оба опускаются на стулья, будто осев под тяжестью внезапно открывшейся истины. То, что слов не слышно, вовсе не означает молчания. Бартоломеу, кажется, хочет одновременно заговорить на всех языках. Наконец, преодолев немоту, он начинает торопливо разматывать клубок бед и перипетий своего прошлого. Из-за этой девочки он терпел долгую разлуку с домом, унижения от заморских расистов, обидные обвинения Уважайму.

— Я дочь навещал.

Он навещал ее каждый раз, когда корабль отправлялся к берегам Лиссабона до тех пор, пока в апреле 1974-го, при выходе из порта Сан-Томе, на корабле не было получено известие о падении колониального режима. Корабль остановился, ждали дальнейших известий, говорили, что рейс прерван «по техническим причинам». Капитан вызвал Бартоломеу и командира машинного отделения. Инструкции были лаконичными:

— Мы стоим из-за поломки. Вам понятно?

Нет, не понятно. Не было на судне никакой поломки. Это режим господ поломался, и капитан скорбел о нем, как о покойнике. Возвращаясь в утробу судна, Бартоломеу видел, как ликуют пассажиры и матросы. На палубе — ликование, в рубке — поминки.

— Капитан — козел, фашистская морда! — изрек один из механиков.

В машинном отделении хохотали, пели и пили.

— Спляшем, Бартоломеу. У нас праздник.

— Работать надо.

— Ты что, не понял? Все это дерьмо закончилось: работа, корабль, рейсы — все в тар-тарары.

Праздновали всю ночь. Бартоломеу Одиноку, запершись в своей крошечной каюте, погружался в бездну отчаяния. Он знал, что больше не увидит дочь. Через пару дней, высадившись на берег в Лиссабоне, Бартоломеу не бросился сразу в Амадору, а прежде прошелся по улицам и площадям: повсюду толпы скандировали лозунги. На Россиу он стащил с карниза какие-то гвоздики (их было полно повсюду) и отнес их дочери в знак прощания.

Вот эту историю он держал долгие годы в тайне. Рассказ вымотал его окончательно.

— Теперь ты понимаешь, Мундинья? Понимаешь, почему я так долго болтался туда и обратно на этом проклятом судне? Я дочь навещал…

— Как ее зовут?

Он не отвечает, боится, как бы не разразилась буря. Мунда повторяет вопрос:

— Назови имя этой… ну… твоей дочери.

— Иза… Изадора.

Женщина сквозь зубы шепчет это имя. Твердит его, как будто боится забыть. Бартоломеу набирается смелости:

— Ты меня прощаешь?

— Ни за что!

— Я знаю, о чем ты думаешь, Мунда. Но той женщины, матери девочки, считай, не было.

Он объясняет: с матерью Изадоры все случилось один только раз. Она вскоре умерла. Бартоломеу узнал об этом в следующем же рейсе, когда дед Изадоры встретил его на пирсе с младенцем на руках. Он, отец, мог быть спокоен: девочка в заботливых руках, и у нее есть крыша над головой.

— Так что матери никогда и не было, — повторяет старый механик.

— Нет, не прощу, не могу простить, — упорствует Мунда.

— Я только тебя любил, одну тебя. Никакой другой женщины не было.

— Муж, да ты дурак.

— Ладно, ругай меня.

— Ты что, не понял, Бартоломеу? Мне до твоих женщин дела нет. Я не могу тебе простить, что ты украл у меня эту дочь.

Мунда задумывается, как будто не находит слов под стать чувству.

— Ты отнял у меня эту девочку.

Она удаляется величавой поступью королевы, повторяя, как молитву: Изадора, Изадора, Изадора. Завернутый в простыню, как в мантию, Бартоломеу — вылитый свергнутый монарх, гневно воздевающий длань:

— Эта женщина — ведьма!

Врач помогает ему вернуться в кровать. Старик ворочается, устраивается поудобнее, натягивает простыню до подбородка. Внезапно начинает казаться, что под белым полотном нет никакого тела. Бартоломеу так и застывает, безвидный и пустой, но вдруг одним движением скидывает простыню и зовет:

— Доктор!

Сверкающий взгляд впивается в португальца и хриплый, даже нарочито хриплый голос произносит:

— Я знаю, что вы не врач!

— Что?

— Вы не врач. Вы всех обманываете — вот так.

— Вы видели… Верните папку!

— Вы не врач, и об этом узнает весь поселок. Вас выставят отсюда, не успеете и глазом моргнуть.

— Я просто не полностью окончил курс… Осталось несколько предметов…

— Вы не врач.

— Прошу прощения, я только хотел…

— А если бы наоборот? Подумайте, что было бы с африканцем, которого в Европе поймали бы с поддельными документами?

— У меня документы не поддельные.

— Верно. В документах-то все правда. Это вы поддельный.

Врач решает, что разговор окончен. Теперь придется жить под постоянной угрозой, он бредет вон из комнаты, и от стыда у него заплетаются ноги.

— Куда же вы? — спрашивает старик, внезапно смягчившись.

— В пансион. Все ведь уже ясно.

— Вам незачем уходить.

— Мне здесь больше нечего делать.

— Забудьте, что я вам наговорил. А я забуду остальное.

— Не знаю. Я не могу.

— Все это не имеет значения: вы не настоящий врач, но и я не больной.

Здоровье ни при чем. Он умирает от тоски по Жизни. Механик разглядывает свои кулаки. На руках время должно оставлять меньше следов, чем на лице. Ведь именно руки делают нас людьми. Руки сделали его механиком. А с такими суставами будет трудно теперь сложить ему руки на груди, когда помрет. Он вновь берет слово:

— Не беспокойтесь. Все останется между нами. Для нас вы всегда останетесь доктором. Моим личным врачом.

— Не знаю, что и сказать.

— Только вот одно условие: никогда больше не спрашивайте, что у меня болит.

Как он может понять, что именно у него болит, когда он весь — сплошная боль? Когда ему больно быть человеком в мире, где человеку нет места?

— Я не умереть боюсь. Я боюсь снова родиться.

Вот потому-то ему никак не удается отправиться на тот свет. Так и живет по инерции, как ногти растут.

— То, что вы врали, будто у вас есть диплом, — полбеды. Я другого не могу вам забыть.

Бартоломеу с трудом поднимается, достает из шкафа оставленную врачом папку и с размаху вываливает все ее содержимое. Множество конвертов рассыпается по полу.

— Вы ни разу не отправили ни одного моего письма. Вот в чем главный обман!

— Я собирался отправить их, когда поеду в город.

— Но уж теперь поклянитесь мне, что это письмо вы отошлете. Я в нем прощаюсь с Изадорой.

— Обещаю.

— Это мои последние красные гвоздики.

Глава пятнадцатая

На площади сквозь толпу Мунда разглядела доктора. Он сидит в открытом кузове грузовика, мотор работает, воздух раскрашен сизой дымкой, машина вот-вот тронется. Судорожно запахивая на груди капулану, Мунда бросается на перехват португальца:

— Уезжаете, доктор?

— Еду в город. Не могу больше ждать сложа руки. Буду искать Деолинду.

Мунда завязывает, развязывает и снова завязывает концы ткани на талии, как будто пытается привязать к телу слова.

— Нашли же вы время, доктор.

— По-моему, время самое подходящее. Пора.

Время самое подходящее, повторяет он, будто пытается уговорить себя. Эпидемию менингита он одолел, вчера уже убрали палатки полевого лазарета. Что еще держит его здесь?

— Да уж, доктор, нашли вы время, — повторяет Мунда. — Именно сегодня Бартоломеу чувствует себя намного хуже.

— Ему стало хуже?

— Когда вернетесь из города, застанете труп.

— Дайте ему таблетки, которые лежат на комоде.

— Вы же знаете, что из моих рук он лекарств не берет.

— Не понимаю. Еще вчера вечером он утверждал, что ему гораздо лучше.

— Он умирает. До завтра не протянет.

— Я не могу теперь к вам приходить, дона Мунда. Он разве не сказал вам?

— О чем?

— Он не сказал, что я не врач?

— Ерунда. Вы очень даже врач, а он уж тем более больной.

Шофер нетерпеливо жмет на клаксон. Время — деньги.

Пусть проезд стоит мелочь, но в этих краях одна монетка — целое богатство. Шофер газует, дым становится гуще, женщины кашляют и машут руками, разгоняя смог.

— Дона Мунда, позаботьтесь о нем, пожалуйста, пока я не вернусь. Мне надо ехать.

— Поезжайте, доктор, поезжайте, может, он и выживет, может у бога хватит терпения.