Декоративка. Книга 1 (СИ) - Грин Агата

— Мужчины во всех мирах одинаковы, — зло выговорила я, шмыгнув носом.

— Я говорю о мэнчи, — удивленно произнесла Ангел. — Нет ничего хуже, чем оказаться собственностью мэнчи. Они жестоки и ненасытны.

— Разницы нет… В моих краях женщин много, поэтому их не ценят. А у вас женщин мало, но отношение к ним еще хуже.

— К мэзам относятся хорошо, — возразила Ангел. — Это сладкая веселая жизнь, а если посчастливится родить девочку — еще и счастливая. Мне не посчастливилось…

— Сколько у тебя детей?

— Мало, семь мальчиков. А у тебя?

— У меня нет детей.

— Поэтому ты здесь?

— Нет. Просто один ведун мне мстит.

— Шариан коварен, — кивнула Ангел. — С ним нельзя ссориться.

Я вспомнила, каковы у нас отношения с ведуном двенадцатого ов-вена, и рассмеялась. Впрочем, сразу же перестала: не очень-то посмеешься, когда так болит губа и лицо. Рука у Гадо при всей своей мягкости и пухлости бьет крепко.

— Завтра ярмарка, — сказала Ангел. — Завтра всех нас продадут. Надо спать, девочка. Торги иногда длятся очень долго; понадобится много сил. Выпей еще немного отвара, он убавит боль.

Как бы ни было противно, я выпила еще немного того вонючего варева из протянутой женщиной фляжки, и улеглась на лежанке. Ангел права — нужны силы. Чтобы выжить и сбежать отсюда, из этого проклятого Ниэрада.

Меня разбудила суматоха. Женщины проснулись и, оживленно переговариваясь, готовились к ярмарке, на которой им предполагалось стать главным товаром. Они умывались, аккуратно подвязывали платки, красиво оправляли платья, щипали щеки для румянца, жжеными палочками подкрашивали брови и ресницы. Ангел тоже прихорашивалась, хотя она-то ни в каких ухищрениях не нуждалась. Она сняла платок и деревянным гребнем с редкими зубьями расчесывала свои черные волосы. Приглядевшись, я заметила, что волосы крашеные: корни женщины явно были светлыми, причем очень светлыми.

— Почему ты красишь волосы? — сонно спросила я.

— Так принято, — ответила Ангел. — Только мэзы могут иметь светлые волосы.

— А как же рыжие? Им тоже краситься?

— Да.

Закончив расчесывать волосы, Ангел повязала голову платком и принялась прихорашивать меня. Для начала она приподняла меня, усадила поудобнее, умыла смоченным в холодной воде полотном. Это меня немного взбодрило. Затем она сходила в другую часть комнаты и принесла мне плошку с каким-то питьем.

Это были взбитые с маслом и медом сырые яйца; я давилась, но пила. Надо же откуда-то брать силы?

Пить было больно: разбитая губа пульсировала, двигать носом тоже было больно, левая сторона лица тоже болела. Про плечо и говорить нечего: нам нем все еще пылал пожар боли, так что я боялась лишний раз пошевелиться, чтобы он не разгорался сильнее. Ноги тоже болели. Композиция ощущений была не такой яркой, как вчера; собственное тело словно не полностью ощущалось мной.

Ангел прикоснулась к моему лицу; прикосновение ее прохладных рук было чистым блаженством. Наверняка у меня высокая температура. Вот и последствия той прогулки по площади. Что, если это все выльется в воспаление легких? Если я умру здесь?

Что ж… не самый плохой исход. Во-первых, Гадо понесет убытки, во-вторых, не придется привыкать к этому миру, в-третьих, ни один здешний мужлан не успеет мной попользоваться.

Ангел осторожно ухватила меня за талию, помогла подняться и отвела в туалет — в угол, где стояло несколько ведер. Сделав дела, мы вернулись к нашей общей лежанке и стали заканчивать приготовления к ярмарке.

Какая-то сердобольная женщина принесла мне сапоги; они были мне велики на размер, но в данной ситуации это даже во благо. Испачканное кровью и вином платье тоже не очень-то подходило для ярмарочного дня, так что Ангел выторговала у кого-то другое платье, темно-коричневое, грубое, простое, очень для меня широкое, безо всякой шнуровки и с вырезами по бокам. Затянув на моей талии обычную веревку, Ангела заплела мне волосы в косу и перетянула кончик шнурком, а шаль, вывернув так, чтобы не были заметны капли крови и вина, обвязала крест-накрест на груди.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

В таком виде, с разбитой губой и опухшим лицом, даже еще и горячечная, я бы никого не смогла привлечь, и точно не могла конкурировать с остальными декоративками. Хоть большинство из них немолоды, а некоторые даже дряхлы, они все равно выглядели иначе, и глаза их горели воодушевлением: каждый новый хозяин был для них надеждой на лучшую жизнь.

Дверь открылась, и декоративки замолкли. Внутрь вошел хмурый, тепло одетый мужчина со списком. Приказав женщинам построиться в ряд, он сосчитал всех и разделил на партии: на относительно молодых и относительно привлекательных, на женщин с откровенными дефектами, и на старушек. Я попала в четвертую партию и была в ней единственной.

Первой партии велели следовать к выходу. Прежде чем уйти, Ангел взяла меня за руку и, сжав ее, сказала:

— Бедная девочка… Моли богов, чтобы они смилостивились и послали тебе доброго мэнчи.

— Спасибо тебе за все, — в свою очередь сказала я, и улыбнулась через боль.

Красавица вздохнула и ушла, подгоняемая окриками хмурого мужика. А я вернулась на свою лежанку. Ярмарка, продажа, хозяин — это все меня не интересовало. Меня съедал жар.

Когда всех декоративок распродали, и я одна осталась одна, за мной пришел сам распорядитель в сопровождении нескольких мэнчи. Настроение у него было хорошее, толстые губы изгибались в улыбке, шикарная песцовая шуба была покрыта снежком.

«Как и думала, начался снегопад», — подумала я.

— Соскучилась, дикарка? — весело спросил Гадо.

Я посмотрела на него пьяным больным взглядом и ничего не ответила.

— Не прикидывайся больной, вы, дикари, твари живучие, — бросил он мне и приказал свои людям: — Ну-ка поднимете ее. На воздухе она придет в себя.

Меня подняли с лежанки, взяли под руки и повели к выходу. Мужики, которые меня вели, догадывались, что сама я едва могу идти, и потому не столько тащили меня за собой, сколько несли, то и дело приподнимая.

В этот знаменательный ярмарочный день погода установилась отличная, безветренная. Тихо кружился в морозном воздухе пушистый снежок, вечернее небо раскрасилось фантазийными розово-фиолетовыми оттенками. Мы вышли к площади другим путем, коротким, не как вчера, и прошли к простому деревянному возвышению, перед которым толпился народ. Сколько я ни щурилась, не могла выглядеть из бесчисленных бородачей, бродяг, нищих, подростков, стариков ни одной более-менее симпатичной или хотя бы добродушной мужской физиономии.

Распорядитель ловко пробрался к хорошо одетым мужчинам, стоящим слева от возвышения со списками в руке и указал тому хмурому типу, который выводил декоративок, на меня. Хмурый хмыкнул, взял меня за руку и завел на возвышение.

Толпа взревела…

«Нашли кому радоваться», — подумала я, глядя на голодное стадо мужчин.

Как и говорил Гадо, холодный воздух действительно привел меня в чувство, но ненадолго. Морозец вскоре перестал на меня действовать, снежок больше не радовал, а звучный голос Хмурого и радостный гул толпы слились для меня в один неопределенный шум; досадливо морщась, я думала только об одном: не упасть. А может, наоборот, упасть, чтобы все эти мэнчи сочли меня недостойной наградой и отказались сражаться?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Новая декоративка! Двадцать лет, светлые глаза, гладкое тело! Награда для мэнчи! — вещал Хмурый, который больше не казался хмурым: его голос обрел силу, яркость и задор. — Дикарка, свирепая, как волчица! Кто хочет усмирить волчицу? Кто хочет научить ее правилам империи?