Берлин и его окрестности (сборник) - Йозеф Рот

Пассажиром с негабаритной кладью нельзя стать волею случая, но только по велению судьбы. Тяжело раненным или инвалидом войны человека может сделать граната, чей свирепый разрыв не нес в себе целенаправленного коварства, а лишь жестокость войны, столь же бессмысленную, сколь и ужасную. Везти или не везти с собой собаку – дело и прихоть хозяина. А вот пассажир с негабаритной кладью – это участь. Он и без багажа все равно останется пассажиром с негабаритной кладью. Он принадлежит к особой категории людей, и надпись на дверях его купе в последнем вагоне не только указывает ему его место в поезде, это, если угодно, философская дефиниция.

Воздух в купе с негабаритной кладью всегда тяжелый, спертый, это тоже в своем роде физический курьез, являющий собой, так сказать, атмосферу в вязком агрегатном состоянии. Здесь стоит неистребимый запах прогорклого трубочного табака, сырой древесины, палой листвы и прелого осеннего леса. Этот дух остался от вязанок хвороста, которые втащили сюда прямо из леса, от двустволок и сапог неутомимых охотников, продрогших до костей и промокших до нитки. Мшистая прозелень осела на их одежде, как на древних стенах. У них грубые, растрескавшиеся руки, пальцы стариков искорежены подагрой и напоминают коренья. В редких седых волосенках старушек застряли сухие листья, словно сама смерть шутки ради вздумала до срока их увенчать. В нечесаных, спутанных бородах стариков запросто могли бы гнездиться ласточки…

Пассажиры с негабаритной кладью не выпускают их рук свою лесную ношу, даже когда садятся в поезд. Видимо, вскидывать на горб сырую вязанку дров после того, как ты подарил спине полчаса отдохновения и блаженства, показавшегося вечностью, куда тяжелее, чем тащить на себе целый ельник. Хорошо помню: мы, солдаты, когда после многочасового марша командиры объявляли привал, не скидывали с плеч ранцы, а продолжали влачить их на себе как неизбывную беду, ненавистную, но родную. Так и эти горе-дровосеки сидят со своими вязанками, уже не пассажиры с кладью, а кладь с пассажирами. И здесь тоже обнажается судьба-кручина всякого несущего на себе тяжкий груз, ибо переносить грузы – это не работа, не деятельность, а страдание. О чем говорят эти люди-лесовики? Они лишь изредка перекидываются обрывками фраз, обглодками слов, они молчаливы, и это не молчание умных, а молчание бедности, они отвечают неуверенно, робко, ибо их мозг работает медленно, мысли рождаются в нем с трудом и, едва родившись, чахнут и гибнут под спудом неведомых недугов. В лесах, где они промышляют, царствует великое безмолвие, которое негоже нарушать бессмысленной перекличкой вопросов и ответов; дятел долбит по стволу – вот тебе и все лесные звуки. В лесах учишься понимать, что слова бесполезны и потребны лишь бездельникам для пустого времяпрепровождения.

Фриц Эшен. Взвешивание пассажирки с собакой в аэропорте Темпельхоф. 1930 г.

Но в полуфразах, которыми обмениваются эти люди, сгустились, кажется, все беды и страдания нашего мира. Они только скажут: «масло» – и сразу понимаешь, что масло для них – нечто очень далекое, совершенно недостижимое, не продукт питания, который ножом намазывают на хлеб, а дар небес, где, как в витрине, выложены и всяческие другие деликатесы. Они говорят: «Лето нынче раннее» – и это значит, что уже пора ехать в лес за подснежниками, что детишкам можно вылезти из постелей и выйти наконец на улицу, что до осени можно не топить печки.

Актерам, привыкшим произносить со сцены множество красивых слов и только так умеющим выразить страдание, сопровождая свои монологи цветастыми жестами и закатыванием глаз, надо бы поездить в купе для пассажиров с негабаритной кладью, чтобы усвоить: безмолвно полураскрытая ладонь способна воплотить невзгоды всех времен, а одно смаргивание ресниц потрясает сильнее, нежели реки слез на целый вечер. Может, актерам вообще следовало бы учиться своему ремеслу не в школах-студиях, а в лесу, заготавливая дровишки, чтобы понять – их задача не в произнесении текста, а в умении промолчать, не в многословных, а в неизреченных признаниях.

Вечереет, под потолком тусклым, маслянистым светом разгорается лампа, она мерцает в нимбе спертого воздуха, словно звезда в тумане. За окнами мелькают огни реклам, там пролетает мимо мир без нош и кладей, в черноте неба вспыхивают и гаснут ликующие гимны туалетному мылу, сигарам, гуталину и обувным шнуркам. Повсюду в этот час городская публика направляется в театр, дабы за немалые деньги пережить разыгрываемые на сцене превратности людских судеб, а в это же время вот в этом поезде мимо них проносятся самые грандиозные трагедии и самые трагикомические несуразицы наших дней – пассажиры с негабаритной кладью.

Из всех оборотов административной речи, среди всех надписей, уведомлений и указателей, анекдотических циркуляров и предписаний, долженствующих регулировать суматошную жизнь большого города, сообщать сведения и отдавать приказы, помогать советом и призывать к порядку, из всех безличных распоряжений и объявлений на железнодорожных станциях, в залах ожиданиях и иных средоточиях общественной жизни – единственный этот указатель трогает человечностью, лаконизмом и глубиной творческого проникновения в суть людей и вещей, тая в себе и раскрывая собой неизъяснимые бездны.

Добросовестный служака-железнодорожник, изобретший сугубо для практических целей обозначение «пассажиры с негабаритной кладью», сам того не ведая, придумал название для великой трагедии.

Вот так и возникают литературные шедевры.

Берлинер Бёрзен-курир, 04.03.1923

Размышления о транспорте

Вот уже несколько месяцев вопрос реорганизации транспортной системы Берлина актуален настолько, что это начинает действовать на нервы. Многие отрезки важнейших проезжих улиц закрыты для всех видов транспорта. Потсдамская площадь напоминает огромную рваную рану на теле города. Изо дня в день, из ночи в ночь в этой ране копошатся рабочие. Две недели назад там воздвигли регулировочную башню. Слова эти вызывали в воображении нечто грандиозное. Однако на деле взгляду предстала маленькая, серая металлическая башенка с большими, но покамест незрячими круглыми глазенками наверху. Этим глазенкам, испуская разноцветные огни, предстоит регулировать движение автоматически. Впрочем, пока что вместо транспортного автомата на специально сооруженный деревянный постамент управлять движением поставили солидного белобрысого полицейского. Газеты едва ли не через день сообщают о новых и новых столкновениях трамваев. (Суммы ущерба, ежегодно выплачиваемые в Берлине пострадавшим от несчастных случаев на транспорте, таковы, что на эти деньги вполне можно было бы реорганизовать всю транспортную систему города по последнему слову техники.) Уполномоченные городскими властями специалисты разъезжали по свету с целью изучения организации транспорта в мировых столицах. По возвращении они издали новый регламент городского транспорта, путаные параграфы которого сталкиваются друг с другом не хуже трамваев. Несколько газет подняли по этому поводу такой крик, будто сами оказались под колесами. Залпами заголовков самых крупнокалиберных шрифтов, какие только сыскались в типографских арсеналах, новый транспортный регламент был благополучно угроблен. В разносных статьях скрупулезно подсчитывались предстоящие издержки и убытки кучеров пролеток, шоферов, водителей омнибусов, механиков, и, если бы новый регламент не был в панике срочно отозван городскими властями, дать показания против него призвали бы самых весомых свидетелей – а именно тех, кого он вовсе бы не затронул: вероятно, поинтересовались бы мнением трубочистов, крысоловов и морильщиков мышей, парикмахеров и прочих лиц, кто по профессиональным надобностям такового мнения о нововведении себе еще не составил… Эта история лишний раз дала повод убедиться: никому даже в голову не приходит, что городские власти иногда можно и пощадить. А как раз в данном случае более чем уместно было бы поменьше ругаться и побольше советовать. Но хороший совет столь же дорог, сколь дешева избитая острота…

Я пишу эти размышления не с добрыми намерениями специалиста, полагающего, будто он сумеет помочь, но по праву профана, который является жертвой отвратительного берлинского транспорта и столько от этого транспорта и его неисчислимых пертурбаций претерпел, что теперь надеется и сам стать специалистом, и, если однажды в этом городе трамваи вдруг перестанут ходить вовсе, мне кажется, я уже смогу водить их сам. Но пока что я сужу лишь о том, что сам видел и выстрадал. Поверьте, этого достаточно.

Мне, к примеру, сдается, что трамваи вообще несовместимы с понятием современного транспорта. В век воздушных сообщений они напоминают почтовые кареты. Движутся они, как правило, по самой середине проезжей части. Обогнуть авто, ненароком заехавшее на рельсы, они не в состоянии. Пешеходам они перекрывают видимость и, следовательно, возможность оценить транспортный поток на другой стороне улицы. На долгие, унылые минуты эти вереницы вагонов перегораживают дорогу неумолимой крепостной стеной, в которой, правда, имеются бреши, куда нетерпеливые пешеходы и рады были бы устремиться, если бы не страх по ту сторону стены немедленно угодить под машину. Все эти пороки трамвайного транспорта настолько очевидны (на любой мостовой они как на ладони), что даже специалисты уже согласились это признать. А коли так, решено мало-помалу рельсы упразднить, а по улицам пустить автобусы. Однако от идеи до ее воплощения еще очень долгий путь, и преодолевается он со скоростью и поворотливостью трамвая. Тем временем число машин растет, с 1 декабря понижаются тарифы на таксомоторы, эти автомобильные извозчики станут теперь (относительно) дешевы, что усугубит новыми заторами и без того непростую жизнь берлинских улиц.