Псоглавцы - Алоис Ирасек

Этот стройный красивый юноша выделялся среди мужчин и стариков, вопросительно глядевших на него. Как бы отвечая на общий безмолвный вопрос, Пайдар объяснил, что отец Шерловского, поциновицкий староста, болен и не мог сам приехать. Но на молодого Шерловского можно положиться, как и на старого.

Через минуту народу еще прибавилось: пришел ходовский староста Иржи Печ и староста из Кленеча Адам Эцл.

Наконец, все расселись вокруг стола — кто сняв кожух, в белом суконном жупане, а кто и так, в кожухе. Чуть поодаль от других молча сидел Матей Пршибек, весь превратившийся в зрение и слух.

Старост из ближних мест пригласил сюда Козина. Дальних же обошел Искра Ржегуржек, сообщивший им от имени Козины и Сыки о месте и времени тайного собрания.

Ему, разумеется, влетело от жены. Опять шляется черт знает где! — скажи он правду, жена бы сразу успокоилась, но он молчал и только отшучивался. Сейчас Искра то снимал нагар с лучины, то вставлял новую, то подходил к окну и прислушивался, а под конец даже вышел на крыльцо и стал вглядываться в ночную тьму.

Из горницы глухо доносились обрывки оживленного разговора.

Все, и громче других постршековский Брыхта, допытывались, зачем их созвали сюда и где же сам Козина. Они знали, что речь будет о Ламмингере, но им интересно было, что и как. «Прокуратор» Сыка успокоительно отвечал, что Козина вот-вот должен явиться.

— Да где он?

— В городе.

— А что ему делать в городе, если он знает, что мы тут? — сердито спросил Брыхта.

— Я и сам толком не знаю. Знаю только, что третьего дня приехал из Вены этот домажлицкий Юст.

— Матей, токарь? — осведомился Псутка.

— Он самый. У него была тяжба с магистратом. Он долго судился с ним в Праге, а потом в самой Вене. Ну, и выиграл. Так вот Юст передал вчера Козине, чтобы он приехал к нему в город: есть важная новость. Ну, а Козина решил притащить его сюда, чтобы вы от самого Юста услышали эту новость.

— А ты ее, значит, знаешь уже! — спросил, теряя терпение, Брыхта.

Сыка заморгал глазами и ответил, смеясь:

— Ты, Брыхта, любопытен, как девушка.

— Лишь бы только он правду говорил, этот горожанин! — заметил ходовский староста.

— Ничего, мы не позволим делать из нас дурачков. При этих словах в горницу вбежал волынщик.

— Уже! Едут!

Все разом умолкли. Во дворе зазвенел колокольчик, слышно было, как сани остановились, и скоро на пороге появились долгожданные гости: впереди рослый Козина в кожухе, за ним человек небольшого роста в широком темном плаще. Все взоры обратились на домажлицкого мещанина. Уверенно и спокойно, точно у себя дома, он сделал несколько шагов вперед, поклонился и, скинув плащ, поздоровался с ходами. Многих из них он знал, — одних плохо, других хорошо, — но со всеми держался, как со старыми знакомыми. Худощавое лицо его с выдающимися скулами, тупым носом и плутовскими черными глазами покраснело от мороза. Удостоверившись, что ставни закрыты, он непринужденно уселся между ходами на жестком стуле и через минуту уже лилась его речь. Крестьяне слушали затаив дыхание: Юст говорил красно и гладко, как в церкви, и при том о предмете, который так близко касался ходов, предоставленных самим себе.

— Был я в Вене, вернулся только третьего дня, это вы, наверное, слышали, — рассказывал токарь. — Там у меня был суд из-за славного куска землицы, которую наш высокочтимый домажлицкий магистрат непременно хотел у меня оттягать.

Но я знал, что мое право верное и давнее и не поддался. Паны из магистрата всюду выигрывали дело и уже пахали на моем — вы подумайте только! — на моем поле да посмеивались надо мной. Ясно! Что я, ничтожный ремесленник, в сравнении с ними!.. Но я сказал себе — нет, защищайся, ведь есть еще справедливость на свете. Так и ходило дело от суда к суду, пока не дошло до самого императора…

— Ну? — воскликнул Брыхта. Сказанное Юстом поразило его, ошеломило и остальных. Только старый Криштоф Грубый сохранял спокойствие да Матей Пршибек по-прежнему не сводил с горожанина своего угрюмого, испытующего взгляда.

— И вы были во дворце? — спросил постршековский Псутка.

— Был.

— В императорском?

— Не перебивай его, Псутка! — воскликнул Немец.

— И вы видели императора? — спросил кленечский Эцл.

— Видел и говорил с ним. Вы только слушайте. Вам, может, многое покажется удивительным, но ведь я не прокуратор, мне незачем вас обманывать, я от вас ничего не хочу, и от этого дела мне никакой пользы нет и не будет, а только разве немного неприятностей, если вы не будете держать язык за зубами и выдадите меня…

— Так зачем же вы все это нам рассказываете? — отозвался вдруг Матей Пршибек. Некоторые из слушателей недовольно повернулись в его сторону.

— Зачем я это вам рассказываю? — с живостью повторил Юст, не давая себя сбить. — А затем, что стою за правду и терпеть не могу панов. Они творят беззаконие, ездят на слабых, на мне, на вас, да вы и сами хорошо это знаете…

— Ну, так что же было в Вене? — прервал его Немец.

— Да, так вот… Добрался я до Вены, и там тоже — никакого толка. Ну, думаю, остается одно — идти к императору. И пойду! Только к нему не так-то легко попасть. Сколько я бегал, обивал пороги, сколько денег мне это стоило! Теперь-то я поступил бы уже по-иному, но тогда я еще не знал верного пути. Но в конце концов я все-таки добрался до императорского дворца. Я и мой старший сын Якуб. Я его взял с собой — пусть тоже посмотрит да запомнит хорошенько. Ну, дворец, я вам скажу, такая красота и роскошь… Всюду мрамор, шелка, золото! Последний слуга — как самый важный пан у нас, весь в бархате, в золоте. Вели нас через столько покоев, что мы и счет потеряли. Один за другим, как по шнуру отмерены, и один красивей другого, ошалеть можно! Мой Якуб на каждом шагу останавливался и озирался, да я и сам, если бы не помнил все время, зачем пришел, тоже глаза таращил бы. Наконец, пришли мы в один покой, и тут нам сказали, чтобы мы подождали — присядьте, мол, пока. А стулья там обиты самым дорогим бархатом, как у нашего соборного настоятеля на рождественском облачении — знаете, с золотой вышивкой. И сидеть мягко. Только не успели мы оглянуться, как появился этакий вельможный пан, — я уже знал, что это камердинер, — проводил он нас в другую, меньшую комнату. Тут распахнул занавес, — очень красивый был занавес вместо дверей, — и мы очутились в самом торжественном из всех покоев, а против нас стоят два сановника. Нам по дороге сказали, что надо сделать, да я и сам знал. Мигнул Якубу, и оба стали на колени…

— А как выглядел император?

— А кто был другой? — спросили разом Псутка и Немец.

— Тот, другой, был императорский канцлер. Одет он был пышно, богато, как генерал. А император — вы бы никогда не подумали, — совсем просто. В большом парике, камзол темный, без всякого шитья, чулки и башмаки черные, — ну, словно какая-нибудь духовная особа. И добрый! Сейчас же сделал знак, чтобы мы встали. «Чего вы хотите?» — спрашивает. «Ваше императорское величество!» — говорю я и начинаю ему рассказывать. Выложил все покороче, но обстоятельно. Он выслушал, раза два кивнул головой, сказал что-то канцлеру по-французски, а потом вдруг снял с плеч плащик, легонький такой, шелковый, бросил его мне на плечо: «Возвращайся с богом домой, тебе будет оказано правосудие!»

— Ну? Ишь ты! — раздались голоса слушателей, хранивших глубокое молчание, пока Юст рассказывал о своих приключениях.

Юст бросил на ходов неуверенный взгляд своих черных глаз и, удовлетворенный произведенным впечатлением, продолжал свой рассказ с еще большей живостью.

— Можете себе представить, что со мной творилось! Но я совсем не растерялся. Благодарю, кланяюсь, выхожу, как полагается, пятясь задом, и уже остается только перешагнуть порог, как вдруг вижу — канцлер манит меня пальцем. Я останавливаюсь. «Вы из Домажлице?» — спрашивает канцлер. «Так точно, высокороднейший пан канцлер». — «Так вы, наверное, знаете ходов?» — говорит он. «Как же мне не знать их, ваша милость…»

Тут Юст замолчал из-за шума, поднявшегося среди ходов. Недоверчивые восклицания и возгласы удивления слились в сплошной гул. Брыхта вскочил с места, за ним Немец и молодой Шерловский. Козина, который все время слушал Юста опустив глаза, поднял голову и выразительно взглянул на собравшихся, особенно на драженовского дядю. Сыка старался унять шум, чтобы дать возможность Юсту договорить.

Улыбнувшись, тот продолжал свой рассказ.

— «Как же мне не знать их, ваша милость, говорю, ведь мы соседи». — «Давно о них ничего не слышно, — говорит канцлер. — Прежде они частенько приходили с жалобами. Должно быть, у них теперь хорошие паны и они всем довольны».

При этих словах поднялся невообразимый шум и гам, в котором можно было разобрать только, как Брыхта злобно захохотал и стукнул о пол острым наконечником чекана. Но шум разом утих, когда седовласый Криштоф Грубый, встав с места, подошел к Юсту и, серьезно глядя на него, спросил: