Дорогой чести - Владислав Глинка

Выехав на Ждановку, Непейцын едва узнавал знакомые места. Там, где раньше тянулся забор и стояли корпусные ворота с сидевшими около торговками, теперь высился трехэтажный желтый с белым домина, заворачивающий вторым фасадом под прямым углом от реки на место прежнего сада Коноплева. Дальше открывался еще второй, длиннющий и с колоннадой посредине, — наверно, манеж. Этот еще не оштукатурен, без окон и дверей — достраивается. А между ними оказался проезд, закрытый рогаткой с часовым. Мимо него вышел на тщательно разметенный плац, обставленный с одного боку несколькими не снесенными еще обветшалыми домиками — прежними каморами и офицерскими флигелями.

В канцелярии, в нижнем этаже каменного дома, писаря отвечали, что кадеты Тумановские, так точно, числятся и, как все прочие, сейчас в классах. Тут перед Непейцыным появился вертлявый офицерик золотушного вида, точь-в-точь памятный ему подпоручик Ваксель, и осведомился, кем приходятся господину штаб-офицеру кадеты, которых хочет видеть. Непейцын, чтобы не объясняться, назвался дядей. Раскланявшись, золотушный сказал, что его превосходительство директор корпуса разрешает родственникам видеться с кадетами только после конца занятий, и вышел, а Сергей Васильевич стал расспрашивать писарей. Ага, слава богу, Громеницкий еще служит, дает урок, а через десять минут наступит большая перемена.

Вышел на крыльцо, смотревшее на плац. Уже без крыши — должно, на дрова идет — та канцелярия, в которой видел Аракчеева на коленях перед генералом Мелиссино. Кто б думал, что так взлетит?..

Но вот, приглушенный стенами, раздался сигнал горна. Непейцын ждал, что, как бывало, на крыльцо прыснут кадеты, пусть не в красных, а в черных мундирах. Но вместо того опять за стеной раздалась команда и мерный шаг колонны. «Внутренним ходом на обед пошли, — сообразил он. — Что ж, оно лучше зимой, в непогоду. А все жалко нашей веселой толкотни, когда выбегали, строились… Но, может, учителя тоже внутренним ходом куда-то идут?» Он оглянулся. И как раз вовремя: в дверях показался Громеницкий. Но как изменился! Тощий, сгорбленный, с усталым лицом, в порыжелой шинели.

— Петр Васильевич! Неужто не признаете?

— Нет, батюшка, извините… Из прежних кадетов, что ли?.. Ах, господи! Да, никак, Непейцын — Славянин? Он? Ну, здравствуй, мой свет! — Они расцеловались — Так чего ж тут стоим? Идем ко мне щи хлебать и рассказы твои слушать, где геройствовал.

В одном из ветхих флигелей учитель занимал две комнатки, заставленные колченогой мебелью, заваленные пыльными книгами. Но скатерть оказалась чистой, а щи, поданные стряпухой, горячи и наваристы.

— Вдовею третий год, — сказал Громеницкий. — Не крепкого здоровья была моя покойница, а все дом был прибран и душа родная рядом. Ни к чему сердце не лежит, книги разобрать не могу больше года, как сюда переехал.

— Так не жениться ли вам снова?

— А ты женат? — полюбопытствовал учитель.

— Нет еще.

— Вот видишь… Не так-то оно просто, особливо в мои годы. По любви не пойдет никто, а из расчета… Не велик расчет-то. Того гляди, генерал Клейнмихель турнет, не дождав полной выслуги.

— Чем вы ему не угодили? Уж преподаете дай-то бог…

— Чем? Ему историю подавай только про полководцев, а еще лучше про одних немцев. Что Цезарь и Александр супротив ихнего Барбароссы, а пуще Фридриха Второго? А того знать не хочет, что нонче прусские лавры и для супа не идут…

— В первом корпусе тоже директором немец какой-то.

— Не то горе, Славянин, что немец. Прежний тамошний директор Ангальт тоже немцем был, но образован и к кадетам добр. А нонешний наш за всю жизнь одно сочинение высидел — рекрутскую памятку на двенадцать страниц, которую все кадеты обязаны наизусть знать. Про Клингера, который в первом корпусе, невесть что болтают — тонкого ума, филозоф, поэт, друг великого Гёте. А как до муштры и порки доходит, так нашему солдафону не уступает…

— Я вчера в тот корпус зашел, учение видел и ужаснулся…

— Ужаснешься и у нас. А ты, может, как раз служить в корпусе надумал? Ежели так, то отговаривать до хрипоты стану…

— Нет, я вас повидать заехал да еще кадетов Тумановских, по поручению родителей, в Туле знакомых. Не помните таких?

— Конечно, помню. Острые ребята и прилежные, но живется от товарищей им не сладко, особливо старшему, Якову.

— Задирист, что ли? Или собой урод?

— Ни то, ни другое. А прознали как-то бестии, что один дед у них дьячком, что ли, был, а другой будто писарем, вот и дразнят «приказной кутьей». Младший терпит, молчит, а старший горяч, бесится, дерется один против многих.

— Так неужто некому кадетам внушить, что не в дедах дело?

— У, батюшка, не при Мелиссино и Верещагине учатся! Не просвещенные офицеры у нас, а Клейнмихелевы услужники…

— Ко мне в канцелярии такой подскочил, — сказал Непейцын, — кто, зачем? Я, чтоб отстал, дядей Тумановских назвался.

— И тем услугу им знатную оказал. Верно, вестовщики уже разнесли по корпусу, что сродственник, офицер боевой приехал. Таков лучше любых убеждений охоту к насмешкам отобьет. Как ни портят детей строевщиной, но подвиги ратные превыше всего ценят. А Тумановские, право, того стоят, чтобы ради них малость соврать. Вот когда в камору войдешь, то на виду у всех с ними ласково поговори… Да не спеши, мы и здесь услышим, как отбой на плацу ударят. Очень я рад, признаться, что окошки сии в огород: тошно на детское мучение глядеть.

— Были и тогда любители — Кисель-Загорянский, Аракчеев тот же… — напомнил Сергей Васильевич. — А знаете, ведь именно он меня от службы отставил. Но благодаря ему же два чина и орден получил. — И Непейцын рассказал о происшедшем в последние месяцы.

— Изувер, но добро помнит, — сказал, выслушав, Громеницкий. — Генералу Мелиссино, сказывали, в имении своем памятник воздвиг, Николаю Васильевичу после отставки квартиру бесплатную в артиллерийских домах схлопотал. Да и постройками капитальными ему обязаны: выхлопотал ассигнования, возблагодарил alma mater.

— А помните, как вы его Катилине уподобили, когда в последний раз виделись? — рассмеялся Непейцын.

— Тс-с! — поднял палец к губам Петр Васильевич. — lie рассказывай никому, дай до пенсии дожить!

— Не тревожьтесь, и мне не так-то мил, — заверил Непейцын. — То есть умом понимаю его достоинства — что скачет, не жалея сил, по казенным надобностям, за бумагами сидит до света, взяток будто не берет… Но душа все равно к нему не лежит. Да ну его!.. А помните ли, в тот же разговор вам рассказывал, как дяденька мой с господином Ушаковым когда-то встретился? Так я ту книгу в Туле на рынке купил, прочел и дяденьке отправил… А господина Радищева судьба знаете ль какова? Жив ли, пишет ли что?

— Самая грустная судьба. Неужто не слыхал в Туле своей?

— Слышал, что император Павел возвратил его из Сибири…

— Истинно. А новый государь сюда вызвал и в Комиссию законов определил. Тут Радищев и возомни, что пришло время его прожектам осуществиться, и начал строчить, что в уме выносил насчет дарования крестьянам вольности. А добрые сослуживцы то читали и доносили начальнику комиссии графу Завадовскому. В некой день граф сей призвал Радищева и такое сказал назидание, что тот, пришед домой, отравился ядом, коий со времен Сибири при себе носил.

— Фу ты, напасть какая! — ахнул Сергей Васильевич.

— Да уж… Вот так у нас: духом нищего, перед высшими дугой согнутого Аркащея даже мы с тобой за сановника полезного признаем, оттого что другие много его хуже, а Радищев в земле давно истлевает за мысли, к добру человечества направленные. Помнишь ли, как поэт сказал:

Герой чуть дышит в лазарете,А трутень за стеклом кобенится в карете…

Только в натуре куда хуже еще сих стихов…

Громеницкий правильно предсказал значение прихода Сергея Васильевича для мальчиков Тумановских. Услышав во флигеле сигнал окончания фрунтовых занятий, Непейцын вышел на плац в то время, когда с него уходили последние взводы. Увидев офицера, оказавшегося дежурным по корпусу, он просил разрешения навестить таких-то своих племянников и тут же увидел двух отставших от строя кадетов, которые, послушав, о чем говорили, стрелой понеслись догонять своих.

— Проводить вас, господин полковник?

— Не откажусь, хотя здесь кончал, но теперь все по-новому.

— В каком же выпуске, дозвольте узнать?

— Тысяча семьсот восемьдесят седьмого года, с графом Аракчеевым… Вы укажите только, куда идти…

Два кадета рядом стояли в коридоре и смотрели на дверь, в которую вошел. За ними сгрудился десяток любопытных.

— Ты — Яша, а ты — Саша, — сказал Сергей Васильевич стоявшим впереди мальчикам.

Старший, худенький и рослый, был похож на отца, горбоносый, рыжеватый, с настороженным, готовым к отпору взглядом. Младший, на голову ниже, еще по-детски пухлый, розовощекий, весь в Екатерину Ивановну, и глаза ее — большие, добрые.