Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

Одним из первых известных стране людей, проявивших внимание к новому лицу в доме Хренниковых, был знаменитый автор песни «Пусть всегда будет солнце» Аркадий Ильич Островский. О таких говорят, душевный. Человек из мира музыкантов, игравший в оркестре Утесова, он на всю жизнь остался, что называется, своим в доску. Он чувствовал мою стесненность, смущение и подбадривал:

– Чего ты робеешь? Да мы же не министры какие-то! Мы лабухи, нормальные люди. Будь проще, и народ к тебе потянется.

В день свадьбы мы случайно встретились в Елисеевском. Аркадий Ильич узнал, подошел, подсказал, какую ТНХ любит ветчину и приобнял, как бы благословляя на новую жизнь:

– Не дрефь, моряк, все будет хорошо!

К огромному моему огорчению Аркадий Ильич через несколько быстрых лет скончается в сочинской больнице. Он войдет в море веселым и беззаботным, в воде случился приступ язвы с обильным кровотечением, и врачи уже не смогут его спасти. Я сразу и навсегда полюбил его.

Еще один приветливый и, кажется, симпатизировавший мне человек в доме – Леонид Борисович Коган. Маленький, слегка сутулый, при улыбке зубы впереди губ, улыбается мне первым. Глаза смеются, ласковые. Со скрипкой, женой и двумя прелестными детьми никогда не расстается, они приходят в дом все вместе. В черном потертом футляре скрипка. Живой Гварнери, однако. Я любил слушать его по – детски восторженные рассказы про то, как классно самому за рулем катить через всю Европу в Рим на три дня ради одного концерта. Да, его выпускали. И в Рим, и в Париж, и в Бостон, Чикаго, Мадрид, Токио. Гражданин мира. Поражало воображение его свобода – он видел мир, как свой дом и очень дорожил этой привилегией. Настолько, что по-детски всю жизнь боялся, что его кто-то как-то почему-то может одним пальцем шевельнуть и лишить этого счастья.

Со всего мира свозил новинки техники, тащил человечество в свой дом – квадрофонию, домашний кинотеатр, новую машину. У него самый умный дом в Москве, где все делается само, без рук. Но каждый божий день – с утра со скрипочкой. Часами. Но труд этот никто не видит. И семья такая: у кого фортепиано, у кого скрипка. А как они в одно время все вместе? Диезы, бемоли, Паганини, Моцарт, Прокофьев, Хренников…

Новогоднюю ночь мы всегда проводили у них на даче в Архангельском. Снег хрустит под шинами, въезжаем. Длинный, от стены до стены стол, густо уставленный салатами, ветчиной, икрой, прочими вкусностями. Гости уже за столом. Обязательный сюрприз – новогодняя страшилка из уст друга семьи замминистра юстиции СССР Николая Александровича Осетрова. Он мастерски рассказывал леденящие кровь истории о преступлениях, о которых не писали газеты. Помню поразившую меня историю про то, как один из братьев Запашных, знаменитых дрессировщиков советского цирка, зарезал свою жену, расчленил на части, сложил в чемодан и позвонил в милицию… Он заканчивал свои истории как раз в полночь. Потом – кино в домашнем кинотеатре с участием Симоны Синьоре и Ива Монтана, недавний подарок звездной пары Леониду Борисовичу. Под утро возвращаемся в Москву, усталые расходимся по своим углам.

Ближний круг семьи Хренниковых просто не мыслим без этой талантливой и трогательно беспомощной семьи. Леонид Борисович часто признавался, как волнуется перед каждым концертом, играя и старые, и новые, только что выученные произведения. Уже годы спустя, он растерянно вдруг скажет Тихону, что стал почему – то бояться сцены, появился предательский страх, что забудет музыкальный текст, собьется. И однажды внезапно и непредсказуемо придет тот трагический день. Вернее, декабрьская ночь 1982 года. Под утро раздастся телефонный звонок, сдавленный голос Лизы звучит глухо:

– Тихон, Леня… только что звонили… Он где-то на станции… между Москвой и Клином… что делать?… кто?… как найти?…

Тихон Николаевич смотрит на меня. Я киваю головой и быстро одеваюсь. Несусь в темноте вдвоем с другом Павлика вдоль путей электрички. На замызганной станции темно и пусто. Подслеповатая лампочка без плафона освещает маленькое тщедушное тело, вытащенное кем – то из вагона на каменную скамейку. Черные брюки расстегнуты, белая рубашка растерзана на груди, уже холодные руки с тонкими нервными пальцами свисают в одну сторону, как – то отдельно от тела. Никто. Труп на ночном полустанке. Ни души вокруг. Застывшее в муке лицо. Бомж? Нищий? Великий музыкант. Под лавкой – черный футляр. Гварнери. Я знал и любил его, великого скрипача Леонида Борисовича Когана.

В 1982-м меня потрясет еще одна смерть. В Большом давали балет «Макбет». Его автор, шестидесятилетний красавец, композитор Кирилл Молчанов, отец Володи Молчанова, обаятельного телеведущего в недалеком будущем, сидел как всегда в директорской ложе. Высокий, вальяжный, с крупным значительным лицом, похожим на Пастернака. Там, за тяжелой бордовой завесой, отделявшей от зрителей ложу, стоящую почти на сцене, в темной ее глубине он вдруг схватился за сердце, сдержал стон, чтобы не испугать танцоров и умер. Красивая смерть. Но все равно смерть. Трагедия. Леди Макбет в тот вечер танцевала его жена, звезда Большого Нина Тимофеева. Ей сказали в антракте. Она охнула, опустилась на стул, отсиделась и пошла танцевать дальше. Спектакль шел, как ни в чем ни бывало. Никто из зрителей в тот вечер так и не узнал, что произошло за кулисами.

Искусство требует жертв. Но не таких, подумалось. Зритель имел право знать, какой ценой оплачен сегодня его билет. И этот спектакль остался бы у него в памяти на всю жизнь, как прощание с большим художником, как подвиг его жены, на их глазах уже взвалившей на себя крест потери. Но в нашей жизни критерии хорошего и плохого, правильного и неправильного давно сбиты. Но тем сильней становилось желание сохранить себя. В любой ситуации. Хотя про тюрьму и пытки старался не думать. Не дай бог пройти через такое испытание.

Тогда, на пороге моей столичной жизни я совсем не представлял, какой будет эта жизнь в мире сверкающих звезд, и почему-то готовился соревноваться с ними, рассматривая их вблизи с открытым, но молчащим ртом. Привыкший лидерствовать, спорить, дискутировать на разные острые социальные и политические темы среди таких же горячих и наивных голов, какую беспечно носил сам, здесь в семье и в ее окружении, я вновь, как во ВГИКе, столкнулся с совсем другой средой.

Но если студенты еще шумели о разных творческих проблемах, то сюда даже отголоски пьяных споров не долетали. То, что раздвоенность сознания может достигать такой глубины, что собственный голос уже не слышен и на кухне, я пойму не скоро. Всматривался в этих людей, которых знала и любила вся страна за их творчество, прислушивался к каждому их слову, ища в их частной жизни, в неформальных разговорах между собой и в оброненных невзначай за столом мыслях ответы на свои вопросы. И не находил.

Сам молчал, понимая всю неприличность и бестактность здесь тех сомнений и мыслей, которые обуревали нас там, у костра в казахских степях, в Одессе на посиделках во Дворце студентов, в штабе оперотряда, где вели нравоучительные беседы с юными фарцовщиками и малолетними проститутками. Как-то получалось, что здесь об этом не думают, или думают, но не говорят, а если не говорят и не думают, то что ж они тогда нам сочиняют – пишут, рисуют, снимают и играют?

Хотелось понять тайну тех, кто отмечен божьим даром, увидеть, что у них на душе, как сливаются частная жизнь художника и его творчество, и вообще, откуда оно, творчество это, черпает себя, и можно ли творить по заданию, не от себя, отстраняясь от души, и чем тогда эта душа наполнена. Я даже приставал к ТНХ, пока он не вспомнил как-то за столом смешную историю. Однажды в доме творчества во время обеда к Шостаковичу подсел его поклонник и спросил, поедая глазами своего кумира:

– Дорогой Дмитрий Дмитриевич, откройте, ну, как вам удается писать такую гениальную музыку? Шостакович остановил ложку у рта и ответил невозмутимо:

– Сейчас. Доем и открою.

Талант – как деньги, говорил Шолом Алейхем, – или он есть или его нет.

Неправда. Все не так просто. Чтобы понять, есть ли он, надо пробовать. Может, и есть, но скромный. И не там, где его ждешь. Уж если совсем нет, надо хоть научиться жить с талантом рядом, общаться, быть хотя бы принятым, если не посвященным. Особые все же люди, тонка и невидима грань между ними и всем остальным человечеством, зрителями, слушателями, читателями их произведений, но она есть, и ощущают ее прежде всего они сами. Главное, не мешать им смотреть нам в душу, очищать и возвышать ее. Никто не господин над ними, ни власть, ни толпа. И говорю себе: учись, сынок, пока рядом.

Первый урок, однако, преподала Наташа. Увидела, как я окинул привычным взглядом красивую девчонку за прилавком, и тут же – раз! – и, как кошка, ногтями по щеке: не засматривайся! Я покраснел, смолчал виновато, а кровавые полосы остались, напоминая, чья я теперь собственность. Счастливый брак? Наверное. Ведь сказала же теща: