Кураж - Илья Туричин

– Вот так, товарищи командиры, - сказал подполковник, подымаясь из травы неподалеку. - А то я видел, кое-кто стоит столбом, пока его люди ползут. Негоже. Взвод лежит - и ты лежи, взвод бежит - и ты бежи!

– Правильней - беги, товарищ подполковник, - сказал военврач третьего ранга.

– Точно. Это я для складности. Как говорится, для рифмы. Дело наше трудное, солдатское. Себя беречь не приходится. В белых перчатках не повоюешь!

– На войне другое дело, - произнес тот самый незадачливый командир взвода.

– Нет, лейтенант. Если ты сейчас в яблочко не попадешь, на войне сам яблочком будешь! Прошу учесть, товарищи командиры: солдат должен брать пример с командира. Вот и подавайте. У меня все.

Полк тогда располагался в полусотне километров от границы, на маленькой станции с длинным названием.

В ночь на 22 июня полк был поднят по тревоге для передислокации в ближайший лес. Никто не знал тогда, что эта тревога - последняя учебная. Утром станцию бомбили. А вечером полк вошел в соприкосновение с противником.

Начались тяжелые бои. Только по ночам выпадали короткие передышки. Полк понес первые потери. Немецкое командование не жалело ни снарядов, ни патронов, ни собственных солдат. Это подполковник Зайцев понял в первый же день войны.

Немцы шли в атаку с засученными рукавами, пьяные, ведя бесприцельный огонь. Прижимали ложа автоматов к животам и поливали свинцом белый свет.

– И нам патронов не жалко, - сказал Зайцев, наблюдая за одной из таких атак. - Жалко пулю, которая врага не достанет.

Фашисты бросили против полка танки. Танки шли по шоссе. В лес не сворачивали, видно боялись застрять. Вид у них был грозный, жуткий.

Необстрелянные бойцы кое-где дрогнули, отошли. Танки прорвались в сторону Гронска, разрезали полк на две неравные части. Пропала связь с дивизией. Зайцев команды на отход не давал. Когда танки ушли в прорыв, он сомкнул полк. И снова немцев встретили дружным огнем.

Бой гремел дотемна. И опять Зайцев отметил, что противник не жалеет ни боеприпасов, ни людей.

– Прет, как разъяренный медведь, - неодобрительно отозвался о противнике Зайцев, когда они с начштаба ждали на командном пункте связи с дивизией. - А ежели он медведь - ты ему стань рогатиной: дери шкуру, выворачивай кишки!

Вернулись разведчики, посланные в штаб дивизии. Штаба на месте не нашли. Следов боя тоже не приметили. На обратном пути напоролись на немцев. Себя не выдали. Боя не завязывали.

– Сдрейфили?

– Никак нет, товарищ подполковник. Вы ж наказывали: нет команды - смекай сам, голова не только для фуражки. Ну, побили бы мы десяток-другой фрицев-гансов. Сами полегли б. А знать про штаб дивизии важней, - сказал старшина Линь, старший из разведчиков, и добавил: - На данном отрезке текущего момента.

Зайцев молчал, задумавшись. Старшина решил, что подполковник - недоволен.

– Да вы не сомневайтесь, товарищ подполковник, мы свой десяток-другой добьем. За нами не заржавеет!

– Не сомневаюсь, - улыбнулся Зайцев. Губы стягивала сухость, улыбаться было больно.

Вскоре добрался до полка офицер из штаба дивизии. Сообщил, что на флангах дивизии прорвались крупные колонны фашистских танков. Что сосед Зайцева слева отступил под натиском во много раз превосходящих сил противника. Сосед справа еще дерется, но у него большие потери. Комдив отдал ему свой резерв. Весь, без остатка. Даже штабные писаря ушли в строй. Так что Зайцеву на резерв рассчитывать не приходится. Надо обойтись своими силами. И отойти своевременно, иначе попадет в клещи.

Зайцев и сам понимал, что легче драться по фронту, чем на все четыре стороны. Полк и так несет потери: батальоны превращаются в роты, роты во взводы, а взводы…

Но немцев побито много больше. Много больше! Тут, как говорится, и логарифмическая линейка ни к чему, простой арифметики довольно.

К вечеру бой стал стихать. И вовсе утих. Только изредка одиноко ухали пушки. Одиноко рвались снаряды. Над шоссе, над вздыбленной щетиной леса повисали бледные ракеты, темноту секли светящиеся точки трассирующих пуль.

Дисциплинированные немцы ночью спали. Они все еще были уверены, что война ведется по их плану, по их правилам и распорядкам, с перерывом на обед и на сон.

Зайцев наблюдал за противником. Слов нет: силен, вооружен, подготовлен, нахален. Рвется вперед любой ценой!

Ладно. И мы не лыком шиты, не шилом бриты!

Он отдал приказ на отход. Молниеносный, бесшумный отход. Потому что ночь коротка. От каждого батальона оставить заслоны, по взводу. Рассредоточиться и постреливать. Пусть немцы думают, что, соблюдая их порядок, полк спит.

И, несмотря на страшную, нечеловеческую усталость, когда глаза закрываются сами, внезапно, и засыпаешь и просыпаешься, треснувшись лбом о дерево, несмотря на предосторожности - не греметь, не курить, не разговаривать, полк за короткую ночь сделал марш-бросок в тыл, вывез раненых, окопался, похоронил павших товарищей в братских могилах. Вечная им и нерушимая память!

В лесу задымили походные кухни.

Старшина Линь, облизав цветастую деревянную ложку, аккуратно завернул ее в чистую тряпочку, сунул за голенище.

– Ну, вот… братцы. Теперь можно и за немца браться.

Линь был старшиной разведвзвода. А сейчас, по сути, его командиром, так как командир разведчиков был в отпуску, когда началась война, и пока не возвратился.

Линь служил сверхсрочно, как многие старшины в полку. Крепко обжился здесь, знал все и всех. Не пропускал в станционном клубе танцев под патефонные пластинки и баян. Являлся туда вечерами по субботам и воскресеньям в ослепительно блестящих шевровых сапожках с чуть приспущенными голенищами, в темно-синих парадных шароварах, в гимнастерке первого срока, перетянутой широким офицерским ремнем с портупеей через плечо. К вороту подшит белоснежный подворотничок так, чтобы край торчал ровно на полмиллиметра. Щеки гладкие, тщательно выбритые, над верхней губой чуть топорщится светлая щеточка усов. Карие с искринками глаза глядят на окружающих доброжелательно, как бы приглашают ответить на улыбку - улыбкой, на любовь - любовью.

Линь танцевал со всеми девушками по очереди, никого особенно не отличая. И многие из них тайно вздыхали, "сохли" по красавцу старшине.

А когда пришла пора жениться, Линь взял отпуск и поехал в родное село, на Кубань. И оттуда привез свою Глафиру Семеновну, Глашу, Глашеньку - сочетание больших черных глаз, проворных рук и светлой улыбки.

Весь день Глафира Семеновна летала по комнате и коммунальной кухне: мыла, начищала, скребла, кипятила, стирала, сушила, гладила, гремела кастрюлями и сковородками и пела. У нее был тоненький звонкий голосок, который не смолкал с утра до самого возвращения Линя домой.

Приходил Линь, и Глафира Семеновна смолкала. Она немного побаивалась мужа, стеснялась, садилась на краешек стула возле стола, подпирала ладонью щеку и завороженно следила за тем, как он ест. И сердце замирало: вдруг не понравится мужу ее стряпня?

А Линь поедал все без разбору, даже не замечая, что на тарелке. Потому что видел только Глашеньку, Глашу, Глафиру Семеновну, свое маленькое чудо с большими черными глазами.

За две недели до начала войны он провожал ее на станции и все держал за руку, боялся, чтобы не споткнулась, не ушиблась, не затолкали. Она ехала домой, на Кубань, к матери, рожать. Может быть, уже родила дочку или сына… Сына… А может, дочку?…

Ну, фрицы!…

Утром гитлеровцы накрыли старые, брошенные окопы полка огневым шквалом. Мины, снаряды рвались густо, вздыбливали землю, перебрасывали ее из воронки в воронку. Сверху самолеты щедро сыпали бомбы. С треском рушились деревья. Все заволокло пылью и едким дымом. Через час, по предположению немецкого командования, на русском рубеже не должно было оставаться ничего живого.

Немец-радист в штабе торопливо отстукивал в ставку донесение: "Полк Красной Армии, пытавшийся оказать сопротивление доблестным войскам фюрера, полностью уничтожен. Наступление развивается".

А в полдень гитлеровцев на марше встретил перекрестный огонь уже похороненного полка. И снова перед русскими, бог весть откуда взявшимися, окопами легли груды трупов в серых мундирах.

Прорвавшиеся на участке зайцевского полка танки оказались одни. А их задача - поддержка пехоты. Где-то там, севернее и южнее, идут танковые группы прорыва. А здесь и маневрировать негде - кругом лес. Пришлось разворачиваться на шоссе и греметь гусеницами в обратную сторону.

Помня о прорвавшихся в тыл танках, подполковник Зайцев приказал эвакуировать раненых лесными дорогами, на шоссе не высовываться. А старшину Линя с несколькими разведчиками выбросил на штабной "эмке" в свой тыл, "приглядеть" за танками. Вслед разведчикам послал три "сорокапятки" - все, что смог оторвать от себя, уж больно фашисты наседали.