Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

— Э-эх, ты-ы! — морщась, как от горького, вздохнул Робей, выпрастывая Хитровичу ногу из стремени. — Воды в фуражке несите кто-нибудь.

Но ее не потребовалось. Хитрович открыл глаза и, узнав командира, слабо улыбнулся.

— Нога как? — спросил Робей.

Хитрович пошевелил правую ногу и, сжав зубы, глухо застонал. Прощупывая ее, Робей убедился, что кости целы.

— Брагин, в эскадрон за лекпомом и санповозкой! Живо! Останьтесь один, вот вы, здесь, а мы едем.

Робей поднялся в седло и, разбирая поводья, оглянулся на Хитровича еще раз. Тот посмотрел на него с виноватой, жалкой улыбкой.

— За мной, шагом а-арш!

Взвод тронул и, на ходу выстраиваясь, тихо исчез за кустами...

Длинные дни потянулись для Хитровича в пустом, одиноком безделье. Ушибленная нога не давала ходить. Он лежал в лагерном лазарете, с терпкой болью поворачиваясь то на спину, то на бок. Когда из палаты уходили, он, смотря в одну невидимую точку, вспоминал подробности встречи в поле и опять наполнялся отзвуком пережитого. Он вспоминал подробности ее стана, головы, лица и незаметно для себя дорисовывал или поправлял их по своему усмотрению, как ему больше нравилось. И, кажется, единственное, что он оставил в ней неприкосновенным, — ее вздернутую губу и надменно поблескивающие зубы.

Вечерами приходили навещать его командиры и красноармейцы его взвода. Они приносили с собой эскадронную жизнь, хвалились успехами, жаловались на недостатки. Когда было хорошо, они сожалели, что при этом не было его; когда было плохо — они опять сожалели о его отсутствии. Он слушал и к ужасу своему ловил себя на том, что не понимает их; его не радовали удачи, он не чувствовал боли от недостатков. И Хитрович желал, чтобы они скорее ушли. Он останется один и опять будет думать, создавать в своем воображении образы, картины и целые события.

Ветров приходил к нему поздно, перед поверкой. Усевшись на табурете рядом с Хитровичевой койкой, он, едва скрывая брезгливость, осматривал осунувшееся, побледневшее лицо Николая. Лошадиный подбородок Ветрова шевелился от досады и гнева. Пустой, усталый взгляд Хитровича раздражал его, он по обыкновению начинал язвить. Сегодня он пришел не в духе, и ему, видимо, было не до Хитровича.

— Витка сгорела. Слышь, Николай, Витка! А у меня полвзвода из Витки. Сегодня пятеро получили телеграммы.

Он косо взглянул на Хитровича и, увидя полную безучастность, вспыхнул. Хотелось крикнуть, что Хитрович идиот, себялюб, разложившийся мещанин, но сдержался и, шумно поднявшись, убежал.

Хитрович облегченно вздохнул и закрыл глаза. В палате тихо до звона в ушах. По коридорам, шаркая, прошлепали госпитальные башмаки, стукнула дверь, и опять тихо. От эскадрона еле слышно долетели выкрики вечерней поверки:

— Я!

— Я!

— Я!

На следующий день в то же время Ветров влетел возбужденный и сияющий.

— Колька! — кричал он еще от двери. — Ты знаешь? Вчера отпустили восьмерых на пять дней, из них пятеро сегодня возвратились. Слышишь? У них, видишь ли, не все сгорело, жить домашним есть где; они сказали, что им некогда, и вернулись в эскадрон. «Некогда» им! Понимаешь?..

Он прямил свои сутулые плечи и бегал по палате.

— Им некогда! — захлебывался он. — Им заниматься надо! Где и когда это видано?! Ты знаешь, тот, Люшкин, который хотел зарубить Ковалева, учит сейчас троих рубить с деревянной кобылы. Они носят лозу на себе и рубят целыми вечерами. Когда мы ходим на занятия, они просят меня замечать время, есть ли, дескать, сто двадцать шагов в минуту. Договор! Когда первый взвод рубил, они подговаривали освобожденного от занятий Шабалина сходить и подсчитать, сколько лоз взвод срубит. Ты понимаешь?

Бегая, он ронял табуретку, ставил ее и в потемках налетал снова.

— Ты понимаешь? Эти пятеро, что вернулись из Витки, принесли старой ветоши для чистки винтовок и поделили между товарищами. Эх, черт! Уж больно жизнь-то, жизнь-то, Колька, хороша!

Он убежал так же стремительно, как и пришел. От него остались сваленная табуретка, еле ощутимый запах лошадиного пота и еще что-то неуловимое от жизни, которою жил эскадрон. Первый раз Хитрович видел Ветрова таким, как сегодня. Романтика! Ага, значит, страсти и ему присущи, значит, и он из того же теста сделан?

На следующий вечер Хитрович внимательно приглядывался к Ветрову в поисках изменений в нем, но не увидел их. Ветров был спокоен и разговаривал без беготни и выкриков. Он сел на свое обычное место и спросил о ноге.

— Опухоль спадает. Врач говорит, недели две еще полежать.

— А ты как? Сам-то как чувствуешь? — спросил Ветров, не доверяя врачу.

— Немного больно.

— Что читаешь?

— Читаю... Нет, не читаю, — вдруг удивился Хитрович.

— Хочешь, я тебе что-нибудь принесу? — предложил Ветров.

«Большевика» сейчас всучит», — подумал Хитрович и, испугавшись, что прямой отказ обидит Ветрова, соврал:

— Немного оправлюсь... потом...

Ветров бросил на него косой взгляд и заиграл желваками.

Пришел Силинский, красноармеец второго взвода, и, поздоровавшись за руку, сел, неловко откашливаясь.

С плаца послышались выкрики тренирующихся футболистов.

— Ну, я пошел, — сказал Ветров. — Выздоравливай.

Хитрович, стараясь поправиться, попросил:

— Принеси что-нибудь...

Еле заметная улыбка досады скользнула по губам Ветрова.

— Ладно!

И, когда вышел, досада опять охватила его. «Неужели пропащий?»

От госпитального окна, увидя Ветрова, отошла, неловко отряхивая кофточку, девушка. «Вот еще. Этого недоставало. Что они лезут к нему?» Он так взглянул на нее, что она попятилась, будто он шел на нее с угрозой.

Анисья, — это та самая, что встретилась Люшкину, — дождавшись, когда Ветров, сердито вышагивающий, скрылся за поворотом, вернулась к окну и неуверенно, несколько раз отдергивая руку, как от ожогов, побарабанила. Скрипнул засов — и, лязгнув непромазанными стеклами, окно открылось. В раствор выглянул Силинский и, увидев девушку, смешался.

— Вам кого?

Анисья испуганно смотрела на него, вздрагивающим пальцем навертывая оборку кофточки.

— Вот это... ему, — подала она узелок с яйцами и сороковкой молока. — Коле, товарищу командиру...

Ошарашенный Силинский едва успел взять узелок. Анисья отпрянула от окна и убежала.

9

Предвечерний закат вытянул березовые тени. Деревья слились в сплошную массу, только кое-где оставляя неровные, как кружева, просветы.

Усевшись на корточки, красноармейцы курили, поджидая Курова, застрявшего зачем-то в эскадроне.

Карпушев, навалившись на березу, с подогнутыми до самого подбородка коленками, читал газету.

— Где же Артемка-то пропал?

— Черт его знает! Жди его, как барина.

— Можно и без Артемки поговорить, — нахмурился Миронов. — Без Артемки скоро до ветру не будете ходить. — Он пересел с ноги на ногу и плюнул сквозь зубы.

— Ты Артемку не трожь, — прогудел Карпушев. — Артемка — башка, вот что.

Красноармейцы легли на траву поудобнее и, покусывая соломинки, замолчали.

— А ежели, ребята, который женатый, тогда как? — спросил один, разглядывая нависший подол березы.

— Чего как?

— В колхозе-то? И ежели ребенок есть, а у других нету?

— И у других будут. Что они, холостые, что ли, останутся?

— Нет, все-таки? И потом вот — жить. Как вот там будет? Разны дома-то будут, или в одном все, как вот? Все-таки интересно.

— Черт ее знает как.

— А если там, в одном доме-то? Тогда как-то... неловко.

— Все сообща будет, — подмигнул ребятам Миронов. — Бабы и все такое.

— Не болтай зря, — оборвал Миронова Карпушев. — Как нам поглянется, так и будет.

— А если нам чужая баба поглянется?

— Дурак! Тебе только бабы!

Баскаков, ерзавший на траве, вскочил и, оглядываясь на лежавшего Миронова, сердито зашагал к эскадрону.

— Ты куда? — окликнул его Савельев.

Миронов посмеивался мелким смешочком.

— Он боится, чтоб у него будущую жену не отбили.

— И потом вот свое что-нибудь. Так ничего своего и не будет? Одежа, скажем, или еще что?

Красноармейцы молча кусали соломинки, ковыряли зубы, курили. От земли вкусно пахло перегноем. Из Костовы доносились переклики зевластых кочетов. Еле уловимо несло дымкой неурочно топившихся печей и еще чем-то до боли родным и знакомым. Эти запахи понесли красноармейцев в разметанные по СССР деревушки и села, в хаты и избушки. Сейчас там готовятся к сенокосу. Отец в старых валенках и пожелтевшей шапке (зиму и лето в ней, старый), высунув голову за ворота калитки, кричит:

— Федька, Федька! Иди-ка домой! Куда ты, сукин сын, забельшил коваленку? Надо литовку отбивать, а ее не найдешь. Живо!

Федька, придерживая штанишки (опять пуговицу оторвал), несется по улице, взлягивая и игогокая...