Леротикь - Владимир Романовский

Сделалась пауза.

– О, я понял, – сказал он. – Хорошо. Если ты оскорбляешь мою страну, тогда я не желаю тебя больше видеть.

Удивительно – кажется, сработало!

– Вот и хорошо, – сказала она.

– Сука ты неблагодарная.

– И горжусь этим.

– Иди на хуй.

– Это ты иди. Ненавижу твою паршивую тараканью страну размером с блюдце, и тебя я тоже ненавижу. Уйдешь ты наконец?

– Хорошо. Но я это запомню, Зиния.

– Очень рада. Запомни.

– Запомню.

– Да, запомни.

– Я буду помнить об этом всегда.

– Конечно помни. И внукам передай. А теперь иди отсюда.

Что-то выпало у него из кармана и упало на траву внизу. Он посмотрел вниз.

– А, блядь, – сказал он. – Я выронил пистолет.

– Ты пришел ко мне с пистолетом?

– Извини. Я не собирался в тебя стрелять.

– Рада это слышать. Уходи.

– Хорошо.

– Да уходи же! Смотри, кто-то едет.

Фары автомобиля показались в дальнем конце улицы.

– Вижу, – сказал Джейсон, спрыгивая на землю и ощупью пытаясь найти пистолет. – А вот, если…

– Да оставь ты его, иди, просто иди, дурак!

– Мне нужно найти пистолет.

– Я сама его найду, и тебе отдам. Завтра. Иди же.

– Обещаешь, что отдашь?

– Да! Да! Иди!

Он все-таки еще пощупал траву тут и там. Когда фары приблизились, он вскочил, кинулся бежать, и скрылся в темноте.

Малком одет был по парадному, как всегда. Запарковав машину на въезде, он медленно, с достоинством из нее вышел. Он не видел Джейсона. Зиния вдохнула облегченно.

Малком – душка. Он был все, о чем мечтали родители Зинии – в противовес Джейсону, бывшему постоянному мальчику Зинии в школе и известному хулигану, и Юджину, безденежному представителю богемы с плохим характером. Помимо них, в жизни Зинии был только один мужчина – профессор биологии в ее колледже, абсурдно тощий, сутулый, очкастый белый, старше Зинии на двадцать лет, который очень смешно шутил и к Зинии относился со смесью виноватой нежности и почти отеческой благосклонностьи, пока отец Зинии, тоже биолог, тоже профессор, учивший в свое время мать Зинии, не поговорил с коллегой, после чего отношения профессора и Зинии распались. Касательно же Юджина – мать Зинии, обычно робкая и бессловесная, проявила неожиданную непреклонность. «С ним ты будешь жить в крысиных дырах всю свою жизнь» – объяснила она. «Не потому, что он музыкант. Мало ли на свете музыкантов – и некоторые очень неплохо зарабатывают. Нет, дело в его отношении к людям, к жизни. Он думает только о себе и о своей музыке. Он-то как раз и не хочет ни покоя, ни комфорта, и ему наплевать, нужен ли тебе покой и комфорт, или нет. Все это очень романтично, а только в один прекрасный день окажется, что тебе нужно где-то жить, особенно если детей заведешь, и будет негде».

А вот Малком был другой. Он работал на брокерскую фирму. Заработная плата его превышала в три или четыре раза среднестатистическую американскую заработную плату. В свободное время он был активист, а в глазах родителей Зинии это означало, что он не проводил время в злачных барах, растрачивая семейный бюджет и путаясь с женщинами легкого поведения. Единственный недостаток Малкома – Зинии он не очень нравился.

На прикроватном столике стояла фотография Юджина. Один раз она исчезла. Случилось это три месяца назад. Зиния дала своим родителям девятнадцать минут, чтобы сохранить лицо, и еще одну минуту, чтобы вернуть фотографию на место, а то она подожжет дом. Она вышла покурить. Они вернули фотографию на место.

А теперь Зиния пошла вниз, поморщилась, посмотрев на родителей, сказала Малкому «Привет!», и направилась к выходу.

– Сейчас вернусь, – сказала она.

– Пожалуйста, – сказала ее мать Малкому. – Позволь мне поухаживать за тобой. Давай пальто.

– Выпьешь? – предложил отец.

– Нет, спасибо, – ответил Малком, глядя через плечо. – А … что случилось? Она чем-то расстроена?

– Да нет, ничего особенного, – сказала мать Зинии, пристраивая пальто Малкома на вешалку. – Она иногда выходит покурить. Мы делаем вид, что не знаем.

Она подмигнула Малкому заговорщически.

– Плохая привычка. Она слишком молодая, – сказал убежденно Малком.

– Ну, что делать, дорогой мой, – мать Зинии взяла его за локоть. – Ей скоро двадцать. Это ее право. Вот пить она не может – закон есть. А курить может.

Малком в своем дорогом деловом костюме выглядел очень впечатляюще, а ботинки его итальянские начищены были безупречно. Он тепло пожал руку отцу Зинии. Втроем они прошли в гостиную.

Тем временем Зиния забежала за угол и, прочесав газон под окном ее спальни дюйм за дюймом, нашла в конце концов пистолет. Двадцать второй калибр, заряжен. Она пихнула его в карман и вернулась в дом.

Извинившись и пообещав тот час же вернуться в гостиную, она побежала наверх и заперла дверь. Открыв верхний ящик бюро, она спрятала пистолет под нижним бельем.

Идти вниз не хотелось. Она была не в настроении. Включила телевизор. Показывали старый фильм с участием Живой Легенды. Зиния обожала его фильмы. Она сделала громче и легла животом на кровать. Некоторое время спустя мать ее постучала в дверь. Зиния крикнула, чтобы ее оставили в покое. Через час мать сделала еще одну попытку. Фильм кончился. Зиния выключила телевизор и спустилась в гостиную.

Джейсон позвонил на следующее утро.

– Нашла?

– Нет, – сказала Зиния. – Не знаю, где он. Часа два искала. Сожалею.

– Это очень нехорошо, Зиния. Поищи еще. Пожалуйста. Я сегодня вечером опять приду.

– Нет, ты не придешь. А пистолета нет. Понял? Нет.

– Это глупо. Ты врешь.

– Пожалуйста никогда мне больше не звони, Джейсон.

Дверь спальни заперта, занавески задернуты. Зиния сняла со столика фотографию Юджина в пластмассовой прозрачной рамке и долго на нее смотрела.

Глава четвертая. Любовница Джулиана

I

Запершись в ванной в доме родителей, Дебби присела на край, собралась с мыслями и сказала в сотовый телефон —

– Можешь говорить. Никто не слушает, кроме меня.

– Слушает, не сомневайся, – сказал голос ее брата. Затем брат рассмеялся. – Возможно даже записывает. Есть у украденных мобильников одно преимущество – сволочам нужно какое-то время, чтобы вычислить местонахождение говорящего. У меня есть минуты две, Деб.

– Ты о чем? Ави, что случилось?

– Догадайся.

– Ави!

– Я поклонился лесному богу.

– Ты … сбежал.

– Ага. Слушай, я не собираюсь отбывать срок за Франка Гоби. Наглость какая. Я даже удивился. От синьора Гоби все отскакивает, а скоты федералы должны ж заграбастать кого-то, просто чтобы показать, какой у них большой хуй – вот меня и заграбастали. Это как, справедливо, по-твоему? Ты мне скажи, Деб – справедливо?

Дебби никогда не становилась ни на чью сторону в баталиях Ави, в которых, если его послушать, он всегда невинный проходящий мимо, пострадавший ни за что, а все остальные – попустительствующие вероломные подонки. Она и в этот раз не захотела становиться ни на чью сторону.

– Где ты сейчас?

– Ого. Не спрашивай глупости, сестренка, я не могу такое сказать по телефону. У меня тут дело есть, в этих краях. Ну, в общем – как ты?

– Все нормально.

– Ты все еще спишь с Джулианом?

– Ави!

– Ладно, ладно. Вроде бы я обещал не быть вульгарным. Видишь? Я помню. В общем так, сестренка – я не смогу с тобой связаться целый месяц. Мне нужно сориентироваться на местности.

– Что будет, если тебя поймают?

– На этот раз меня просто застрелят, я думаю. Или обратно в тюрьму. Но, по правде сказать, я не думаю, что меня поймают.

– Ави, как ты мог! Как ты мог!

– Мог – чего? В смысле – как я мог сказать им всем до свидания? Эй, сестренка – либо я бежал, либо я резал себе вены. Ты не представляешь себе, как в тюрьме скучно. Пятнадцать лет тюрьмы сделали бы из меня чудовище. Слушай, я позвонил просто, чтобы услышать твой голос и спросить тебя по поводу Джулиана. Джулиан – хороший парень, понимаешь? Ты за него держись, сестренка. Он того стоит.

– Ави…

– Да, самое главное. Маме ничего не говори, и папе тоже, естественно. Никому ничего не говори. Увидимся где-то через месяц. Хорошо?

– Ави, ты меня пугаешь.

– Прости. Я люблю тебя, Деб.

– А я тебя, Ави.

Связь отключилась. Расстроенная и напуганная, Дебби открыла кран и сполоснула лицо холодной водой. Не помогло. Тогда она решила, что займется своим педикюром – это хорошо отвлекает.

II

Пожелав своим родителям спокойной ночи, Дебби Финкелстайн ушла к себе, в свою старую комнату, в которой она провела большую часть своего детства. Теперь ей двадцать два года, и никаких сентиментальных чувств по поводу обстановки она не испытывала. В детстве она эту комнату ненавидела. И ненавидела ее сейчас.

Посмотрела на старые часы с двумя большими мышиными ушами и глупыми улыбающимися губами поперек циферблата. Если им верить, Дебби должна была прождать еще двадцать минут.