Четыре четверти - Мара Винтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оставили нас, скорее, как квартирантов. Свой бюджет, свой быт. Имей свой туалет, не пересекались бы вовсе. Я бегала за сарай. Делать кровопускание бритвой. Был момент: порвала фотоснимок Марка, в его отсутствие, а потом рыдала над клочками, и резала руку. Богоубийца, Понтий Пилат. Какой чёрт дёргал рвать и резать, не знаю. Так всегда: сначала действие, потом его оценка, сначала норов, потом интеллект. Переверни их, был бы человек разумный. Я, видимо, отношусь к иному виду: человек живой.
Поначалу с друзьями мы созванивались (или списывались) довольно часто, потом реже и реже. У подростков год – пропасть различия. Чем старше, тем медленнее течёт кровь. И время.
Поначалу нам очень хотелось домой. Мы ловили отца и закидывали его вопросами. Он, видимо, не хотел, чтобы мы возвращались. Смотреть на нас – помнить о маме. Тогда я не понимала его. Потом поняла. Когда резанула все контакты с прошлым, помнящим, кто я (не всё и все, не голос, не ноты, не текст, а я лично) такая. После лета, на реке, в пекле, и под деревьями, в тени, и всего вместе, между нами, мы перестали даже думать об этом. Появились другие вопросы и потребность в других ответах. Какая разница, в каком городе лицезреть жизненные драмы. В каком городе читать или смотреть фильмы. В каком… мире? В какой войне видеть самое близкое, без чего себя не знаешь – недостижимым.
Тепло, что объединяло нас, смещалось вниз. Оно перестало быть только теплом. Я подобрала ему слово: «Тяга». Я подобрала слово: «Влечение». И однажды, сжав кулак, назвала жёстко, как есть, сняв все фильтры: «Похоть».
Когда Марка не было, когда моя рука спускалась вниз по животу, под ткань, мне было стыдно.
Когда он приходил, стыдиться становилось не перед кем и нечего.
Вера Ранина умерла четвёртого февраля, за день до моего тринадцатилетия. Ночь я провела в доме бабушки. С ковром, корвалолом и ладаном. Даше был нужен кто-то рядом; не Эля, ветреная и легкомысленная. «Я знаю, каково это – лишиться матери, – передала молча, рукой за руку, – я знаю».
К весне Вася Зубченко официально заявил, что встречается с Алиной. Он как будто даже похорошел, с хорошенькой под руку. Марк прикинулся, что у них с Хельгой – что-то серьёзное. Я сжимала медиатор в кулаке. На меня смотрели мальчики из моего, параллельного и старших классов. Я смотрела на брата. У меня росла грудь. Пробивались волосы в непотребных местах. Чувство стиля добавляло перцу. Роста не прибавилось, метр пятьдесят и баста (с тех пор мало что поменялось) рёбра светились, как на рентгеновском снимке. Что они во мне находили, без понятия. Казалось, находят все, кроме того, кому надо искать. Слишком привык. Слишком своё, никуда не денется.
По оттепели Марк стал катать. Мы ездили в сосновый лесочек, за городом. В моём рюкзаке прописался профессиональный фотоаппарат, подарок на день рождения. Каждый момент был прекрасен. Я гонялась за ними с фоторужьём, как пёс Шарик. Лохматые ёжики с нежным брюшком позировали, недоверчиво выглядывая из-под еловых лап. Колючие ветви – дубинки, в шипах, на туманном фоне облаков. Смирительная рубашка. Её рвало солнце.
Снимок: Марк на велосипеде, прыгает над изломанной тропинкой.
Снимок: Марк падает и валится в залежи мха.
Снимок: Марк в порядке, показывает палец… средний палец в объектив.
Тем летом меня попытались изнасиловать четыре раза. В первый я жутко испугалась, отдирая от себя руки Элиного отца (зашла к ней домой, чтобы занести пару книжек). Тот оказался один, и был пьян. Я завизжала так, что полопались, наверное, железные кружки: ни один из соседей на зов не явился. Пришлось вспоминать то, чему папа и Марк меня учили. Коленом в пах, локоть в горло, кулак в солнечное сплетение. Вырубить не выйдет, но выиграешь пару секунд, чтобы сбежать. Мне пришлось разреветься, чего я очень не любила. Пока шла к тётке, выплакалась. Слёзы вытерла, спину распрямила и вошла, гордо, со взглядом царицы. Никому ничего не сказала: «Сама разобралась».
Второй раз случился в тёмном переулке, когда я возвращалась от Даши одна, брату не сообщив (он встречал меня каждый раз, когда задерживалась допоздна). Маньяк был похожим на Чикатило, насколько я успела рассмотреть. Схватил меня со спины на руки, не учтя охотничьего ножа, что я носила на ремне. Вслепую, один раз в живот и второй, опять же, не видя – в сторону глотки. Выжил ли, ранен ли, оцарапан ли, я не знаю. Бежала, не выпуская ножа. Лезвие, алое, блеснуло под фонарём, когда ноги донесли меня до света. Я рассказала Марку. Его трясло похлеще меня. Хотел отыскать и "добить гада". Я отговорила.
Третью попытку предпринял соседский мальчишка, когда Марк развлекался с Олей. Чувствуя себя самым несчастным человеком и зная, что нет, не самый несчастный, я бродила в огороде. И ответила на его «Привет». Лет на пять постарше, он спросил: «Не хочешь покурить?» Я перелезла через забор. Ну, перекурим, ну поболтаем, подумаешь, если что, загрызу. Напустил дымка в бутылку, с куска чего-то на сигарете, через жжёную щель, и сказал вдыхать.
Мир закачался. Время споткнулось и пошло рывками. Всё живое во мне ушло в три точки: голова, сердце и пах. Я сидела под малиновым кустом, бросив мозги на колени. Над закрытыми веками мелькали салюты. Мысли стали односложными и пелись, как ритмованный и рифмованный сэмпл. Мне было плохо, позже рвало, я отплёвывалась от комков зелёной каши. «Кирпичом не стоило, пожалуй, – сказал он, – камня бы хватило». И принялся задирать мне футболку, повалив на газон. Похоже, я заколдованная. Именно в этот момент на горизонте появился брат. Кому-то пришлось плохо. Вряд ли хуже, чем мне.
Необычное ощущение, когда не понимаешь, где ты и с кем. Вспоминаешь, но не можешь собрать память воедино. Больше одной мысли в коробку передач не помещалось. Отдельно слово, отдельно его смысл – как хвост, вослед. Их единство – больше, чем жить, желаемо больше, чем жить. И невозможно.
Марк отнёс меня на кровать, когда смогла держать себя в себе: блевать было нечем, желчью разве что. Поил водой. Я отказывалась, вяло махала на него. Времени не было. Мог пройти час, мог год.
