Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

— Вильфрид Плётц. Работает у Брюггемана, на лодке.

Приор потер глаза и встал с тюфяка. Ну да, на лодке. Он видел этого Плётца, правда издали, наутро после того, как рухнула церковь.

Йорг внимательно слушал рассказ монаха о случившемся с ним за пять часов, уместившийся в пять минут.

— Итак, они утопили ее, посчитав за ведьму, а теперь ее сын вернулся. Неудивительно, что они боятся. Но как ему удалось спастись?

— Наверное, смог как-то добраться до берега. Великана они не знают, но тоже боятся. Особенно Брюггеман. Он считает, что эти двое явились за ним. Это все сделал его отец, с которым были отец Плётца, Стенчке и еще кто-то — Плётц считает, что тот был с Рюгена.

— Старик Стенчке?

— Он самый.

Йорг пожевал губами:

— Грехи отцов… А почему Брюггеман боится, а Плётц — нет?

— Брюггеман и сын ведьмы выросли вместе. Чем сильнее связь, тем глубже рана, так я думаю. Они с самого начала к Брюггеману и отправились.

— Но они просили приюта, и они его получили. — Йорг помолчал, размышляя, затем продолжил: — Я не думаю, что эти люди вернулись, чтобы отомстить. А ты как считаешь, брат?

Ханс-Юрген только плечами пожал.

— Бочка. Пруд. Журавль. Вот зачем они здесь, — с неожиданной убежденностью заключил Йорг. — Вот насчет всего этого пока ничего не прояснилось.

— Плётц знает только, что они забираются в бочку, как в корабль, и погружаются в пруд. А еще вот что: они собираются одолжить у Брюггемана лодку.

— Лодку? Поистине, щедрость Брюггемана безгранична…

Приор пересек келью, приблизившись к узенькому оконцу, через которое задувал ветер. Ко всему равнодушный, он гнал клочья тумана, в просветы которого проглядывала неподвижная, какая-то неживая вода. Напоенные влагой облака выглядели слишком тяжелыми, неспособными ни на что, кроме как немного поерзать да пролиться в море. Бочка — слишком неуклюжее судно, даже для пруда. А в море при самой тихой погоде она утонет в секунду. И зачем она им вообще понадобилась, если есть лодка? Нет, как-то они между собой связаны… Из совокупности двух этих вполне обыденных предметов может образоваться кое-что значительное, крупное, — в меняющихся облачных очертаниях перед ним забрезжило нечто важное, пока еще недоступное его пониманию.

— И когда же этот щедрый дар будет сделан, а, брат? — осведомился он, по-прежнему глядя в оконце. — Когда Брюггеманова щедрость…

И умолк — он уже не нуждался в ответе, потому что увидел, сначала смутно, а потом более отчетливо, лодку Брюггемана, которая то ныряла в туман, то выныривала, неуклюжая, с плохо закрепленным грузом и со всеми приспособлениями, что к нему прилагались. До лодки было не больше сотни ярдов, так что приор различал и великана, и его сотоварища, и бочку, и то, что он, напрягая зрение, определил как здоровенную бухту каната. Йорг в молчании наблюдал за ними, мысли так и роились у него в голове. Туман клубился над лодкой, а перед его мысленным взором представали фантастические видения: разрушающиеся крепости, тонущие острова, очертания огромного животного… пожирая его взглядом откуда-то из тьмы, оно становилось все больше и больше, а затем облик его стал блекнуть, пока не погас вообще. Зачатки изобретений, путаные пути, недоношенные, обреченные на погибель суда, отплывающие от мыса Винеты…

— Приведи сюда брата Герхарда! — крикнул он монаху, опешившему перед таким оборотом событий. — Быстрее, брат!

Хрясь, хрясь, шлеп, плюх…

Terra firma, твердь земная на границе моря и земли — это наносы гальки, мелководье с взбаламученным песком (или песок, перемешанный с водой?) — лишь подобие основательности, серо-коричневая масса, изрезанная извилистыми канавками, по которым стекает пресная вода, навстречу которой прорывает ходы вода соленая. Бернардо и Сальвестро, вознамерившись стать мореплавателями, с превеликим трудом пробираются вдоль прихотливой линии берега, имя которому — изменчивость и топь.

…шлеп, плюх, хрусть, хрусть, плюх…

Эта щербатая, вся в рытвинах, ничейная земля, привычная к нападкам моря, покрыта скользкой морской травой, йодистыми водорослями, усыпана изъеденным морскими червями плавником, ошметками хитиновых панцирей, птичьими перьями и острыми как бритва осколками раковин, а в пузырящейся слизи копошатся морские улитки и…

…хрЯССССЬ!

— Ой!

Крабы.

Постоянно следуя ритму слабых приливов, накатывающих на пологие берега Узедома, колония песчаных крабов решила вдруг выбраться в поисках пропитания из покрытого пеной песка и продвинуться чуть выше по берегу, туда, где недавно плескался богатый белковыми телами прибой. Вот и представьте себе: ороговевшая пятка Бернардо со всего маху врубается в это вооруженное множеством клешней войско. Если бы крабы были способны на сравнения, они уподобили бы эту огромную белую ступню тому коровьему черепу, который несколько месяцев назад выбросило им волной, но память у крабов короткая, а терпение заканчивается еще раньше. Они атакуют.

— Сальвестро! Крабы! — вопит Бернардо. Нога у него вся распухла после лисьего капкана, и сапог никак не натянуть.

— Какой же ты, Бернардо, нытик! Бери бочку и пошли.

Они побрели вдоль измочаленного приливами берега к лодке Эвальда Брюггемана, спотыкаясь о гальку, проваливаясь в мелкие лужицы, угрюмые, молчаливые, спаянные злостью и взаимным раздражением.

Вчерашние дождевые облака по-прежнему нависали над вздувшимся морем. Ветер был еще слишком слаб, чтобы разогнать огромные сгустки тумана, колышущиеся и наползающие друг на друга. Рассвет уже наступил, но двоих чужестранцев окружали лишь серость и сырость. Сальвестро то и дело поправлял сползающую с плеча бухту каната, надеясь, что его хватит, и осматривал берег, затянутый туманом. В животе урчало — на завтрак вновь была селедка.

Где-то впереди, ярдах в пятидесяти, из тумана выросла ромбовидная тень. Ну да, так и есть, это лодка — уже можно разглядеть мачту.

— Вот и она, Бернардо. — Сальвестро с одобрением похлопал по корпусу. — Поставь бочку возле мачты. Возле мачты, Бернардо! Да, вот так. А теперь толкай лодку в море, и поплыли.

Бернардо наклонился, ухватил нос лодки и потянул. Захрустела галька, но лодка с места не сдвинулась. Он потянул снова, теперь уже сильнее, — с тем же результатом.

— Не получается!

— Толкай сильнее!

Бернардо повиновался, но лодка словно приросла. Наконец он выпрямился, взглянул на компаньона и приказал:

— Вылезай!

— Что?

— Вылезай из лодки, Сальвестро, и помоги мне.

Через несколько минут Бернардо сидел на веслах и яростно греб в открытое море. Сальвестро расположился лицом к нему и указывал направление. Штаны у обоих намокли до самой задницы. Туман накатывал волнами — то гуще, то слабее, и когда наступал просвет, можно было ориентироваться на берег. Они шли на восток, оставляя остров по правому борту. Сальвестро хмурился, мрачнел, потом и вовсе умолк, и в тишине раздавались только пыхтение Бернардо, плеск воды о борта лодки да постукиванье бочки о мачту — тук-тук, тук-тук. Сальвестро бросал на нее беспокойные взгляды. Шнуровка, сигнальный линь, стеклянное окошко, кожаная обшивка — и темнота внутри. Как же там, внутри, темно!

— Быстрее, Бернардо! — рявкнул он. — Мы так до вечера тут проторчим.

Бернардо было не до споров — он увлекся новым для себя делом: греблей. Сальвестро, чтобы успокоиться, принялся повторять разработанные им сигналы и давать последние наставления:

— Ты помнишь? Один раз дергаю — вниз, два раза — наверх, три — вперед, четыре — назад…

Вперед-назад, думал Бернардо. Гребут тоже так — вперед-назад.

— И помни о равновесии. — Об этом их предупреждал Эвальд. — Уравновешивай вес бочки своим весом. Через веревку. Ты на одной стороне, а бочка — на другой. Не забудь, Бернардо.

Что-то в этой расстановке Сальвестро не нравилось, но что именно — он пока сообразить не мог.

— И тяни плавно, не дергай.

Да, наверное, в этом все дело — в том, как тянуть…

Бернардо, не переставая грести, промычал что-то в знак согласия, и Сальвестро вновь погрузился в молчание.

Сквозь прорехи в тумане он видел размытую серую линию берега. Поначалу она практически сливалась с небом и морем, но по мере продвижения к востоку становилась отчетливее, тверже. Что-то там вырастало на берегу, он напряг зрение: сквозь дымку росла стена обрыва, красноватая глина которого приводила на ум рваную рану, а наверху, во влажном тумане, проглядывала церковь.

— Бросай весла, Бернардо, — велел он.

Они достигли мыса Винеты.

Оба встали. Пока Сальвестро разматывал канат, Бернардо придерживал бочку. Лодка опасно раскачивалась. Сальвестро проверил карманы: свечи и трут были на месте. Потом они снова осмотрели бочку — стекло цело, замазка тоже. Бернардо снял крышку и стоял, барабаня пальцами по клепке. Стоило ему подвинуться, чтобы позволить Сальвестро привязать канат к болту с ушком, как лодка резко накренилась. Оба быстро сели и подождали, пока лодка не угомонится, после чего Сальвестро очень осторожно поднялся и глянул внутрь бочки. Оттуда воняло сыростью и рыбой. Он почувствовал, как съеденное на завтрак подступает к горлу.