Не померкнет никогда - Николай Крылов

Итог, подведенный полковником Рыжи, был такой: армия имеет 303 орудия (считая и 45-миллиметровые). Небогато, если учесть, что ширина фронта, потом сократившегося, составляла более 150 километров. Однако могло быть и хуже.

Прибавлялось еще 35 орудий береговых батарей (самые мощные имели калибр 180–203 миллиметра и дальность стрельбы до 35 километров). Около 30 стволов насчитывалось в корабельном отряде поддержки.

Мы не располагали пока данными о том, сколько артиллерии стягивает к Одессе противник. Не приходилось, однако, сомневаться, что у врага ее окажется больше, чем у нас (как потом выяснилось, больше примерно в пять раз). Тем дороже было каждое наше орудие.

Немало уже повидали с начала войны пушки, оказавшиеся на одесских рубежах. Многие из них помогали три недели держать фронт на Пруте, а потом на Днестре. Некоторые участвовали в уличных боях в Кишиневе. Другие были буквально на руках пронесены своими расчетами через все преграды в лесистых молдавских горах — Кодрах…

Я уже говорил о предусмотрительности штаба артиллерии. Проявилась она и в том, что на рубежи, занимаемые стрелковыми полками, на их передний край были сразу посланы артиллерийские наблюдатели. Артиллерия как бы приближалась к пехоте, ускорялся вызов огня при отражении вражеских атак.

Предусматривался и широкий маневр огнем: каждое артиллерийское подразделение ориентировалось на поддержку всех, до чьих участков оно могло "достать". Поддержку богдановского полка и береговых батарей, особенно после того как фронт сократился, стала ощущать практически вся Приморская армия. Что это значило, читатель еще увидит. Не только противнику, но и нам самим порой казалось, будто артиллерии у нас больше, чем было на самом деле. Конечно, когда хватало снарядов.

* * *

Группировка противника, наступавшая севернее Тирасполя, не задерживаясь под Одессой, продвигалась дальше на восток. Для штурма города гитлеровское командование, по-видимому, намеревалось использовать в основном войска своего союзника Антонеску.

А тот явно решил обеспечить себе верный успех большим численным перевесом в силах. Штабные разведчики называли все новые неприятельские дивизии, стягивавшиеся к нашему плацдарму: 3, 7, 11, 15, 25-я пехотные, 1-я кавалерийская, гвардейская, пограничная… А на подходе — еще другие (к середине августа вокруг Одессы сосредоточилось уже восемь дивизий и две бригады, в том числе одна танковая).

В то время противник не сомневался, что овладеет городом быстро. Несколько позже в наши руки попал документ румынского командования, в котором предписывалось: "Одессу взять к 10 августа, после чего дать войскам отдых…" Когда мы это читали, назначенный срок был уже позади. Но и не зная точных сроков, в которые враг намечал быть в городе, мы отдавали себе отчет, что он, вероятно, попробует ворваться в Одессу почти с ходу.

Кажется, именно 10 августа в штарм сообщили по телефону о неожиданной посадке на гражданском аэродроме немецкого транспортного самолета. Из него выскочили офицер и полтора десятка фашистских солдат. Паля во все стороны из автоматов, они пытались захватить аэродром, — очевидно, для приема десанта. Бойцы истребительного батальона, охранявшие аэродром, не растерялись и перебили обнаглевших гитлеровцев.

Днем раньше у Аджалыкского лимана, где наши части переходили на новые рубежи, было сброшено около роты немецких парашютистов в красноармейской форме. И эту диверсию удалось пресечь — с парашютистами разделались оказавшиеся поблизости конники. Однако такие факты лишний раз напоминали: враг надеется одолеть нас, что называется, с налету.

На фронте противник нажимал то там, то тут, пытаясь нащупать наиболее слабые места еще только складывавшейся обороны.

На северо-западе мы оказались вынужденными оставить под натиском врага узловую станцию Раздельная. К востоку и северо-востоку от города группе Монахова не хватило сил удержаться на линии, включавшей в себя Тилигульский лиман — самый большой и глубокий из одесских лиманов после Днестровского. К 11 августа наша оборона опиралась уже на Аджалыкский лиман, а дальше проходила через Булдинку, Свердлово, Ильинку, Чеботаревку и потом, удаляясь от города, через Александровку, Бриновку, Карпове, Беляевку к Днестровскому лиману.

Так определились рубежи, удерживать которые наличными силами было хотя и очень трудно, но все же, пожалуй, возможно. Начинался сравнительно недолгий этап Одесской обороны, который потом стали называть периодом боев на дальних подступах к городу. Дальность их была, впрочем, относительной. На правом фланге от переднего края до города оставалось меньше тридцати километров. В центре и на левом — около сорока, а местами немного больше.

Ночью 10 августа, после того как у командарма закончилось подведение итогов боевого дня, Георгий Павлович Софронов попросил начальника оперативного отдела Воробьева остаться.

Четверть часа спустя Василий Фролович, необычно взволнованный, заглянул ко мне и сказал с порога:

— Вас вызывает командарм.

Софронов шагал по кабинету между койкой и столом, на котором лежали развернутые карты.

— Вот что, Николай Иванович, — остановился он. — В первом отделе с сего часа считай себя. хозяином. А Фролович примет девяносто пятую дивизию. Там все-таки у нас временный командир — он пойдет на полк…

В первое мгновение я не понял, что Фролович — это генерал Воробьев. При мне Софронов в первый раз назвал его так запросто.

Впоследствии Василий Фролович говорил мне, что обрадовался назначению. О том, как хотелось ему командовать в будущем дивизией, я знал еще в годы нашей службы в 1-й Тихоокеанской. Но вряд ли он когда-нибудь думал, что придется принимать дивизию вот так — с боями отходящую на новый оборонительный рубеж.

За долгую службу в академиях и крупных штабах у генерала Воробьева выработалось педантичное, подчеркнуто уважительное отношение к принципам и требованиям воинской организации. Человек такого склада должен был особенно страдать от того, что тяжелое начало войны заставляло многое делать не так, как полагалось бы "по науке".

Василию Фроловичу нелегко было отступать от усвоенных в академиях правил. И со стороны порой казалось, особенно в первые наши одесские дни, будто он чувствует себя на войне, как на маневрах. Воробьев не уставал возмущаться отсутствием сведений о частях, с которыми оборвалась связь. Его коробило от нечетких формулировок, попадавшихся в поступавших из вышестоящих инстанций приказах. Приказы, готовившиеся им, отличались продуманностью каждой фразы, но часто получались очень длинными. А потом приходилось излагать исполнителям самую суть по телефону в нескольких словах…