Зачумленные - Марсель Паньоль

Те, кому было нечего делать, занимались садоводством, но нужно было доставать воду из колодцев напрямую, я хочу сказать, не используя шкивов, которые скрипели, что у шкивов в обычаях. Скоро вырос горох, затем чечевица, затем бобы, и мэтр Панкрас радостно потирал руки. В полдень все вместе ели в большой конюшне доктора, из которой сделали общий зал. Затем, после сиесты, ― которая продолжалась до пяти часов, ― женщины шили и вязали, мужчины играли в карты, в польские шашки, шахматы, а добрые старушки рассказывали детям истории.

Тем не менее, на чердаке дома Панкраса ― который был самым высоким, ― всегда был человек, который через слуховое окно наблюдал за портом и городом. Его сменяли каждые два часа, и он отправлялся с отчетом к доктору. Поначалу наблюдатель видел проезжающие повозки, он видел бегущих прохожих или марширующие команды, в которых капитан, со своей подзорной трубой, узнал каторжников, с которых сняли кандалы. Они несли на плечах длинные шесты, которые заканчивались железными крюками.

Ни один корабль больше не входил на порт, но было видно, что многие из него уходят. Похоронные процессии стали более редкими, улицы казался опустевшими. Никто больше не проходил по маленькой площади: но два или три раза объявлялась тревога…

Видели приближавшихся тихими шагами изголодавшихся бродяг, вооруженных пиками, а иногда и с пистолетами в руках, ищущих еды или поживы… Они подходили к большому фасаду, с ужасом останавливались и убегали со всех ног: добрый суконщик, черный, как негр, с лицом, гримасничающим червями, сидящий в центре своей мумифицированной семьи, преданно охранял общину.

Эта жизнь длилась почти месяц, но, хотя они и были в безопасности, характер затворников портился с каждым днем. Мрачный звук похоронных колоколов, одолевавший их на закате, и необходимость говорить вполголоса внушали им чувство вины. У детей, лишенных возможности шуметь, пропадал аппетит, и матери жаловались. Старики, который так боятся смерти, были первыми, кто терял рассудок.

Матушка Пижон, которой было больше восьмидесяти лет, однажды исчезла. Ее обнаружили под кроватью, и она отказалась покинуть это убежище. Когда ее попытались оттуда вытянуть, она стала издавать столь ужасные крики, что пришлось отказаться от этой затеи, и ее дочь должна была дважды в день приносить ей еду в это нелепое укрытие, где она жила на животе в собственных экскрементах.

Дедушка Ромуальда, всегда отличавшийся здравомыслием, однажды начал ходить на четвереньках, время от времени лая; он объяснил господину Панкрасу, что чума никогда не поражает животных, и потому все должны делать, как он. Панкрас, посчитавший его неизлечимым, с ним согласился, но попросил лаять не так громко, на что тот любезно согласился.

С другой стороны, скука и страх вскоре начали портить нравы этих добрых людей, и было множество прелюбодеяний, казалось, никого не заботивших, кроме мясника Ромуальда, который бесился от того, что обзавелся рогами, но Панкрас утешал его философскими соображениями такой красоты, что мясник, подарив свою жену пекарю, стал жить с маленькой служанкой бакалейщика. Та была этому очень рада, поскольку боялась, с начала эпидемии, умереть девственницей… Эти нравы печалили добродетельного нотариуса, тем более что он сам стал их жертвой, застав себя одним прекрасным вечером в разгар блуда с женой торговца рыбой, которая не была ни молода или красива, но соблазнительна и предприимчива.

Господин Панкрас его утешал, объясняя, что страх смерти всегда возбуждает половое чувство, как если бы человек, считающий себя погибшим, делал усилие для воспроизводства своей личности, дабы одержать победу над смертью…

***

Вечером сорокового дня, когда все дышали воздухом перед обедом, на лестнице вдруг послышался грохот и в дверях появился наблюдатель, с радостным лицом. Это был сын Биньона.

— Победа! — закричал он. — Чума закончилась!

Все разом встали.

— Откуда ты знаешь? — спросил Панкрас.

— Они разводят праздничные костры! — воскликнул сын Биньона. — Самый большой в Старом Порту, а вокруг видны танцующие тени!

Несколько женщин начали танцевать, издавая радостные крики.

— Спокойно! — сказал Панкрас. — И не торопитесь радоваться. Нужно сначала увидеть это!

И он устремился к лестнице, вслед за капитаном. Окно на крыше была раскрыто над лестницей, он проворно поднялся, пока его голова не оказалась над крышей, рядом с сапогами капитана. Он увидел на большом темном пятне города точки, красневшие в ночи, как угли. Чуть ближе, в Старом Порту, танцевал огненный столб.

Капитан раздвинул свою трубу, отрегулировал ее несколько раз… Панкрас стукнул по его сапогу:

— Что вы видите?

— Я вижу большой огонь, — сказал капитан. — А перед этим огнем я вижу тени, которые швыряют в пламя другие тени.

— Так я и думал, — сказал Панкрас, — это костры… Они жгут трупы, потому что уже не успевают их хоронить…

Они спустились, задумчивые, по лестнице, на ступеньках которой их дожидались почти все мужчины.

На следующий день, на рассвете, послышался стук в дверь госпожи Николь. Сначала тихий, потом все сильнее… Многие спрыгнули со своих кроватей и подбежали к закрытым окнам, не осмеливаясь их открыть; они пытались смотреть сквозь щели. Раздался крик:

— Откройте! Это я, Норбер!

Все узнали голос клирика, которого считали погибшим. Но ответом ему было молчание. Тогда он принялся орать:

— Я знаю, что вы прячетесь за ставнями! Откройте или я сломаю дверь!

Господин Панкрас приоткрыл окно, точно над головой этого безумца.

— Ради всего святого, — сказал он клирику, — не кричите и не шумите так сильно!

— Ради всего святого, — призвал клирик, — позвольте мне забрать свои вещи или бросьте их мне из окна! Я ухожу из города и советую вам сделать то же самое: через три дня они придут сжечь наш квартал!

— Что ты такое говоришь? — вскричал Панкрас, побелев как полотно.

— Откройте мне и я вам все расскажу, — ответил клирик, — возможно, этим я спасу вам жизнь…

— Значит, вы пришли с добрыми намерениями, — сказал Панкрас. — Но вы несете нам чуму!

— У меня была чума, я чудом из нее выбрался. Вы хорошо знаете, что нельзя заболеть ею дважды!

― Если так, то во второй раз ее у вас не будет, но ваша одежда пропитана мельчайшими насекомыми, которые принесут заразу всем нам.

— Это верно, — вздохнул клирик, — потому что в течение двух месяцев, под предлогом того, что я ничем не рискую, они заставляли меня собирать сотни гниющих на тротуарах трупов. Итак, что я должен сделать?

— Первым делом, — сказал ему доктор, — ты разденешься и бросишь всю свою одежду за парапет. Затем я спущу тебе мыло, и ты вымоешь себя сверху донизу, особенно волосы. После я спущу большой пузырек уксуса, и ты в течение часа будешь растирать им свое тело, а затем погрузишь в уксус ногти на руках и ногах… В заключение я сброшу тебе пакет с чистой одеждой, и ты сможешь войти.

— Идет, — ответил клирик. И начал раздеваться.

В течение всей операции, которая длилась около часа, за закрытыми ставнями было много дам и девиц, поскольку он был довольно симпатичным юношей, а чума, сделав его тоньше, подтвердила его природную элегантность. На пустынной площади, у фонтана, он вымылся с большим старанием. Когда клирик был готов, Панкрас открыл ему дверь, прижав к собственному носу кусок смоченной в уксусе ткани, и провел его в свой кабинет. Их беседа продолжалась более часа. Мужчины ждали в саду, не говоря ни слова. Они прогуливались, опустив головы, руки в карманах.

Женщины разговаривали вполголоса, маленькими группками, по углам. Другие окружили старую Алиетт, которая пыталась подслушивать у двери доктора. Она не услышала ничего вразумительного, а когда Панкрас открыл дверь, упала к его ногам. И когда он сказал: «Чума на любопытную», она в ужасе убежала, забыв дышать.

В тишине двое мужчин вышли на середину большого сада, и клирик взобрался на крышку колодца. Все выстроились вокруг, а Панкрас и нотариус уселись на краю колодца. Тогда клирик заговорил.

— Друзья мои, — сказал он, — мне очень горько говорить вам, что господин Панкрас оказался прав, и что этот город пропал. Я думаю, что благодаря подзорной трубе капитана вы об этом знаете. Но это знание очень мало и почти очаровательно по сравнению с реальностью. А реальность такова, что трупы выбрасывают из окон, ими завалены тротуары. Все, кто могли уехать, уехали, но еще остается много жителей, число которых ежедневно сокращается, по крайней мере, на одну двадцатую. Мертвых больше не хоронят, их сжигают, но не успевают сжечь всех, несмотря на помощь сотни каторжников, которых каждую неделю приходится почти полностью набирать заново, потому что приговор не спасает их от этой страшной эпидемии. Здесь вы в безопасности, но ненадолго.