Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - Леонид Латынин

Все даже перестали есть, и Волос подумал, что на сегодняшний день у него еще может что-то остаться, например ноги, ступни, голени, и завтра будет чем идти. Телу было больно не всегда, лишь когда они говорили. Но речь мешала им профессионально работать.

Волос проснулся раньше, чем птицы справились со своей работой. Волосу было жаль их, он понимал, что такое разрушить ритуал.

В это время солнце нежно пальцами провело по его лицу, сняло паутину сна и потянулось своими губами к его щеке.

– Сестра, – узнал Волос.

– Я, милый, – сказала Малуша, – вставать пора, в избе волхвы сидят, тебя ждут.

Действительно, в горнице сидели четверо стариков в белых одеждах, золотым поясом подпоясанных, с золотым заговорным поясом вокруг шеи, внизу по подолу золото, а на рукавах тоже, везде, где злой дух в тело протечь мог, заговорено было золотом и словом.

Беседа была недолга. Был обычай такой в Суздале: меж князем и волхвами мог встать третий, если был он не здешний, а уж куда лучше для волхвов Волос, с самой глухой окраины земли Суздальской, глуше и не бывает, – из Москвы. Это во-первых, во-вторых – свой. В-третьих – родственник Добрыни, а для князя Добрыня, по нынешним временам, что второй Владимир. По всем статьям Волос шел в третьи судьи. Как Волосу не согласиться, на нем клином сошелся свет. Вот только ребят поберечь надо. Поднял их Волос сонных. Горда потверже растолкал, чтобы яснее был, отправил домой – по дороге, мол, догоню. Ребята пошли, вроде как и не проснулись, Малуша им на дорогу охранных калачей в платок завязала, да по палке дала, как каликам[6] перехожим. Все удобней да бойчей идти будет. Пошли ребята. Как из Суздаля вышли, так ко Владимиру сначала повернули, а потом и в Москву – дорога Горду знакомая.

На площади справа князь с попами, иноязычниками, слева волхвы, впереди Волос. Между ними народ. За князем – сила, за волхвами – вера.

Князя – много, волхвов – мало.

Странное в душе Волоса происходит, как будто две тучи клубятся черные, в каждой по молнии, и идут они навстречу друг другу. Вчера вот вроде ясно было, когда мечами крестили в реке, ничего, кроме ненависти к попам да дружине, а может, страха за Емелю, – не было. А сегодня сон забыть не может: ну, как и впрямь ритуалу конец?

Да и хватит народушке на дне плавать. Зажечь народ – немного ума надо, а зажжешь – не погасишь. Где князь, где дружинник, а где волхв – рядом лежать будут. Всегда бьют тех, кого мало, и всегда бьют те, кого много. Да и понял Волос хитрость поповскую. Волхв дождь в косьбу не отвел – виноват. Дружина бой проиграла – ответь, солнце поле выжгло – слаб волхв, либо замены требует, либо наказания людского. А вот поп не в пример – лишь попросить может, не упросил – за грехи людям наказанье послано, и сколько надо, столько и будет наказанье.

Всем, что происходит, ни поп, ни человек управлять не могут, то – Божья забота.

Волхвы сами поперек порядка стояли, то богов выше, то народа ниже, когда виноват, и его топить да жечь станут.

Всей душой да памятью он – с волхвами, а мыслью – вон с теми язычниками-иноязычниками, да и князем тоже, не чужой ведь, по-русски говорит, да еще почти вчера Велесу сына отдал, когда мор пришел.

Не только же он от страха перед Владимиром попов привел. Глаза ясные, вера в них есть, не две тучи, два стеклянных поезда навстречу друг другу в голове Волоса движутся, а колея одна…

– Вы зачем все кресты с шеи сорвать ночью велели? А кто не сорвал, вон под забором с пробитой головой валяется, – князь смотрит с ощущением, что прав он, и все поймут, если как надо сказать уметь.

– Когда крест на шею мечом надевают, он недолго висит, с шеи сваливается. А под забором мало ли кто лежит, народ-то перевернули, внутри себя сшибли, ему выбрать надо, то ли с тобой, то ли со мной, вот он и мечется, выходит из себя, а кто под руку кому подвернется, ни мне, ни тебе знать не станет.

Кони под дружинниками ногами переступают, один скакнул из строя, на дыбы встал, но варяг умел, на задних ногах так обратно и загнал, да еще плетью огрел, у того только пена с губ.

– Может, хочешь, чтобы и народ плетью смирили? Смирить можно, со временем привыкнет.

– Я ведь чего вас собрал, крестить я бы и без вас крестил, и смирить бы я и без вас смирил. Я вот хочу, чтобы вы башкой своей медвежьей пошевелили, что чем дольше смута будет, тем больше изб огнем пойдет, а народа убудет. А вот нас – он показал на попов и дружину – столько же останется. Вот и решите, либо мы вас сегодня истратим, либо пусть каждый своим делом занимается и нам не мешает, у вас ведь и лекари хорошие есть, и скоморохи из вас выйдут, скакать, как вы, мало кто может. Да в бубны бить, да в громотушки стучать, да и в свистки свистеть; то же, что делали, делать будете, а уж с нашей стороны я не против.

Смотрит народишко, слушает, не все понимает, но понимает, что они меж собой власть делят, либо одну на двоих, либо одному всю разом, а другому шиш. Ах, как странно говорят двое прилюдно, друг с другом согласны. Народ пожалеть надо, все на его шкуре солью да кровью выступит, а все так разведено, что как вроде не понимают и никогда им не договориться. Но договорились.

– Вот дуб стоит, – сказал князь, – я тебя пущу под корень, подкореню, а жив выйдешь, – сам крест на землю брошу, а нет, народ со мной пойдет. А власть богов твоих против Бога моего – трава и пыль.

Волос смотрит на людей, на волхвов, на князя. Действительно, тому еще и использовать Волоса надо, чтобы не топором, копьем или мечом, а раздавить прилюдно – под корень пустить. Пусть Волос первой жертвой новому Богу ляжет.

Да и правильно: любой ритуал жив именно жертвой. А что родственник Добрыни – Добрыня поймет. Прошли те времена, когда личные отношения и была сама суть – власть, сейчас идея на главное место вышла; личные отношения, когда идеи нет, а сейчас есть. И для князя, и для Добрыни эта идея – единый чужой Бог, это все племена в кулаке, и держать легко, и бить им ощутимо для любого врага, большого и малого.

Согласился Волос. Лета себя за людей сожгла, и он за людей под корни ляжет, чтобы крови меньше текло, во всяком случае, сегодня, здесь, в Суздале…

А уж мужики да дружинники у дуба корни подваживают, приподнялся дуб над землей, мужики на дне порыхлее землю вагой растревожили, чтобы, как корневищем Волоса придавит, не до смерти раздавило. Дружинники вроде как не заметили – засунули Волоса под корни, по одной ваге стали корни освобождать, те и стали на Волоса наваливаться. Тяжело так на грудь давят, как Емеле во сне как будто камень на тело лег, и дышать уже тяжело, ваги вытаскивают, все сильней давит, уже и света не видно, и дышать нечем. Только бы этот час выдержать, когда поднимать будут… а уже в глазах круги, а уже поезда столкнулись, и стекло вокруг рушится, звон стоит, радуги на стекле играют, вверху Емеля за бабочками гоняется, а бабочки такие желтые, красные, белые, черные и тоже стеклянные, сталкиваются и в мелкую пыль, падает пыль на Емелину голову и все волосы густо-густо в стеклянной седине…

Так и не узнал Волос, что молния вскоре в дуб ударила, дуб раскололо да подожгло, и народ с площади вытек, и дружина, и попы, а Емеля с Гордом как за город вышли, из ручья воды попили, кресты на всякий случай в узелок спрятали, под куст легли и заснули, и было в Велесов день то 20 июля, или червеня, иначе, 989 год, возле реки Каменки.

Часть шестая

Илия из Галаада

Главы о проверке главой чрезвычайки Суздаля Илией из Галаада силы прежней христианской веры с помощью нагана и новой веры в светлое будущее человеков

Суздаль, год 1919-й…

Место то же. За спиной – Покровский монастырь, у ног – Каменка. Слева вверху стены и башни Спасо-Евфимиевского монастыря, как молния, небо изломали. Луг. Суздаль крышами блестит, перед глазами облака чуть солнцу подол прикрывают, вроде и видно, и свет мягче, а не жарко, как обычно бывает в Велесов день. Мухи жужжат, птицы поют, тихо, а вокруг народу 450 человеков, от одного бы дыхания шум был. Не дышат. Илия родом из Галаада, голова Суздальской чрезвычайки, собрал попов, попадей с детьми малыми, монахов да монахинь из окрестных церквей да монастырей, а этого добра в 1919 год 20 червеня, липеца, или июля, в Велесов, или Ильин, день в Суздале и в округе навалом было.

Разумеется, перво-наперво приволокли монахов из Спасо-Евфимиева монастыря второго класса, что слева над Каменкой нависает. Вот здесь, где Илия жрецов согнал, на этом самом месте зимой в Рождество на прорубь расписную, деревянную, о пяти головах, с травяным узором из Петропавловской церкви, иорданскую сень ставили, и народишко скопом крестили, здесь же князь Суздальский в первый раз местный люд в Каменку окунул. Это уж потом слева наискосок вверху монастырь поставили, где-то в год 1352-й преподобный Евфимий был здесь первым архимандритом. Умер вроде, и забыли за два столетия, где похоронили, а в 1507 год стали рыть фундамент для новой соборной церкви, ан там в земле нетленные святые мощи преподобного Евфимия. Недалеко от того места, где теперь Пожарский погребен.