Руины стреляют в упор - Иван Новиков

— Придете еще через два часа...

Оставив шрифты в торфе, в другой раз пошла одна, без Зои. Боялась, как бы не накликать беду на дочку. Если уж придется погибнуть, то лучше одной.

— Теперь будем в другие места носить, а то у вас много набралось... Да, пожалуй, и рискованно в одном месте весь шрифт хранить, — сказал ей Подопригора.

А спустя день Трошин, Удод и Полонейчик прошли Театральный проезд — глухую улицу, которая упиралась в речку Свислочь на самом крутом ее повороте, затем берегом направились вниз, мимо старых деревянных домиков. Вскоре Подопригора, шедший впереди, остановился возле двухэтажного дома, внимательно огляделся, потом вошел в дверь. Через несколько минут в одном из окон показалась его борода, глаза весело улыбались.

— Прошу заходить, полиграфисты.

Встретила их хозяйка.

— Пожалуйста, пожалуйста, — приветливо пригласила она.

— Знакомьтесь, хлопцы, это Софья Антоновна, — сказал Андрей Иванович. — Следующий раз вы и без меня найдете сюда дорогу. А сейчас выворачивайте свои карманы...

Корзинку со шрифтом Софья Антоновна засунула под кровать.

— Вот какие женщины у нас есть! — восхищенно сказал Полонейчик, когда «полиграфисты» вышли на улицу. — Ведь она хорошо знает, что ожидает ее, если фашисты найдут наш товар. И ничего себе.

— А мы перепугались, — насмешливо заметил Трошин. — Не доведется ли мужества у женщин занимать...

— Довольно самокритику наводить, — примирил их Удод. — Еще не раз нужно будет мужество свое показать. Вон сколько шрифта осталось в немецкой типографии. Да еще верстатки, да валики... Все это нужно вынести...

Да, нужно. И все это они приносили на квартиры Глафиры Васильевны Сусловой и Софьи Антоновны Гордей, ежеминутно рискуя своей жизнью. Через несколько дней наборщик Борис Чипчин в районе гетто, в одном из домиков на улице Островского, набирал первые листовки, а затем и небольшую газету «Вестник Родины». Слова большевистской правды искрами вспыхнули в оккупированном городе, кипевшем лютой ненавистью к врагам.

Они считались земляками. Неважно, что один родился в Батуми, другой — в Воронеже. Исай Казинец перед войной работал инженером в Белостоке, Сережа Благоразумов — в Ломже, пионервожатым в третьей средней школе. Дороги отступления свели их вместе и сразу же разлучили. Только спустя несколько месяцев, после того как Сережа освободился из лагеря гражданских пленных, они снова встретились, на этот раз уже на Советской улице в Минске.

Хоть и мало довелось им вместе побыть на военной дороге, да еще в такое время, когда огненные дни и ночи сливались в один непрерывный гул, они хорошо запомнили друг друга. Исаю понравился этот высокий, спокойный, молчаливый хлопец с детскими пухлыми губами, большими задумчивыми глазами и черным чубом, спускавшимся на левый висок. Сережа в свою очередь среди тысяч людей узнал бы волевое, мужественное лицо Исая.

— Живой? — спросил Казинец.

Живой.

— Работаешь где-нибудь?

— Пока что нет. Собираюсь.

— Дело есть. Приходи сегодня же.

И дал адрес одной явочной квартиры.

— Надеюсь, ты комсомольцем остался? — испытующе глядя Сергею в глаза, спросил Казинец, когда они очутились вдвоем на явочной квартире. — Все, что случилось, не сломило тебя?

Сережа даже обиделся:

— Ну, что придумали!

— Ты не обижайся. Разные люди бывают. Теперь иногда такую метаморфозу увидишь, что даже ахнешь. Поэтому я и интересуюсь, как на тебя подействовал огонь: закалил или расквасил.

— Вы о каком-то деле хотели сказать. Говорите.

— Подожди. Не сразу. Дело серьезное, подход требуется.

Сережа нетерпеливо мотнул головой:

— Вы будто дипломат какой. Говорите, я без подхода пойму. Серьезное дело и решать будем серьезно, без оговорочек. Я буду делать любую работу, если она пойдет на пользу Родине.

— Любую?

— Да, любую.

— А хватит у тебя духу на любую?

— Если я сказал — хватит, значит, хватит. Только чтобы смысл был... Чтобы я видел, что действительно помогаю Родине.

Казинец, которого теперь уже все звали не иначе как Славкой, словно размышляя вслух, медленно сказал:

— А если предложим тебе пойти в полицию служить?

Сережа даже изменился в лице. Глаза его загорелись настороженностью и неприязнью.

— Больше вы ничего не могли придумать?

— Нет. Иначе нельзя. Ты сам говорил, что хорошо знаешь немецкий язык. Об этом больше никому не говори. Пусть все думают, что ты не понимаешь по-немецки. Ты будешь служить у них и следить за всем, что там будет твориться. Ты будешь нашими глазами и ушами в их стане. Мы начинаем бороться, серьезно бороться. А для этого нужно знать врага.

Недовольство, разочарование не сходили с лица Сережи, но он не возражал, слушал.

— Я знаю, — продолжал Славка, — что тебе будет нелегко. Потому я выбрал для такого трудного дела именно тебя. Мне сразу же, как мы встретились, бросилось в глаза, что ты человек серьезный, сильный, способный перенести огромные трудности ради великого дела. А тебе будет тяжело, очень тяжело. Придется видеть зверства врагов, их издевательства над нашими людьми, а может, еще хуже — участвовать в карательных операциях. Конечно, ты не должен сам убивать своих людей, но и фашисты не должны заподозрить тебя. Понял, в каких сложных условиях будешь работать?

— Понял.

— Согласен?

Что ему оставалось сказать? Что испугался трудностей? Что не хватило силы стать разведчиком? Ведь он с детства мечтал о сложном и трудном деле, которое даст ему возможность показать свою преданность Родине, силу воли, ловкость, сообразительность и отвагу. Нет, отказываться от такого задания было бы преступлением.

А Славка будто читал его мысли:

— Ну вот, я так и думал, что ты согласишься. И товарищи так считали. Значит, принципиально дело решено? Теперь давай начнем конкретно... Нужно написать заявление и автобиографию, чтобы тебя приняли в шуцполицию. Для начала расскажи мне свою автобиографию. Только подробно, о всех родственниках расскажи. Это требуется для дела.

Они сидели за столом, друг против друга. Славка следил за тем, что происходит на душе у Сережи. И думал довольный: «Молодец хлопец, умеет держаться».

— Можно покороче рассказать?

— Нет, давай подробно.

— С чего же начать? У меня родословная весьма запутанная. Долго придется рассказывать...

— Ничего, у нас времени хватит. Рассказывай.

— Подождите, дайте собраться с мыслями. Сейчас сами увидите, что мне нелегко рассказывать о своих родственниках.

О ком же первом? Разве о фон Мантейфеле? Эта фамилия в таких обстоятельствах может пригодиться.

Когда-то в Москве жил потомок давних немцев-колонистов по фамилии фон Мантейфель. От немцев у него только и осталась фамилия с горделивой приставкой «фон». Во всем остальном это был самый обычный русский человек, со всеми чертами характера, которые присущи русским. Только была у нега одна странность — не хотел жениться. Может, потому, что много учился и работал, некогда было искать жену... Был он известным в то время профессором-хирургом, и даже прославленный академик Бурденко учился у него.

Хотя профессор и не женился, но сына ухитрился прижить от своей служанки. Когда мальчик подрос настолько, что пора было отдавать в школу, профессор официально усыновил его.

Сына он баловал, позволял ему много лишнего, и Николай фон Мантейфель вырос красивым, беспечным франтом, которому море по колено. Выпивоха и дуэлянт, он не раз попадал в неприятные истории, но, пользуясь добрым именем своего отца, выходил сухим из воды. С горем пополам он стал военным врачом.

С этим франтом в 1907 году познакомилась мать Сережи, Любовь Васильевна Карташева. Происходила она из старинной дворянской семьи, но до того бедной, что о дворянстве ее свидетельствовали только засаленные бумаги давних времен. Красивая девушка с детства попала в среду знаменитых людей. Через свою родственницу, известную артистку Комиссаржевскую, она познакомилась с Федором Шаляпиным, Леонидом Андреевым, Иваном Буниным.

У нее был светлый, тонкий ум, хороший вкус, чувство юмора, доброжелательность. Вместе с этим уживались у нее и такие черты характера, как чрезмерная впечатлительность, эксцентричность, влечение к острым ощущениям, к экзотике.

Какими-то путями она связалась с социал-демократической организацией и в 1905 году участвовала в руководстве забастовкой воронежских железнодорожников. Жандармы здорово отлупцевали ее тогда шомполами — на всю жизнь на спине остались рубцы.

Ей приглянулся гуляка и франт Николай фон Мантейфель. И когда у них в 1908 году родился сын Алексей, это не очень обрадовало и отца и мать. Родился, ну и пусть себе живет на здоровье, пусть с детства заботится о себе. А у них и своих дел хватало.