Красавица - Мелани Джексон

Словно тяжелый камень упал с плеч Белль. Теперь оставалось самое трудное — добраться до подруги раньше, чем ее хватятся. Нужно во что бы то ни стало опередить Стивена. А это будет непросто, особенно если леди Дункан разболтает о ее местонахождении остальным гостям. Или Стивен попросту припрет ее к стенке, а она не сочтет нужным скрывать, куда уехала Белль. Остается только надеяться, что он не сразу кинется на поиски, а стало быть, ей удастся выиграть хотя бы день форы.

«Итак, пришло время действовать!»

Усевшись перед туалетным столиком, Белль выдвинула ящик, где накануне заметила стопку бумаги, чернила и перо. Следовало спешить, поэтому, не обращая особого внимания на стиль, она наскоро набросала тетушке Куинси короткую записку с просьбой переслать ее вещи к мадам Клермон, в «Камни», в окрестностях Йорка. Адресовав его леди Мор-тон, Белль добавила адрес на обратной стороне листка, потом несколько раз сложила его, еще раз пожалев, что под рукой не оказалось печати с воском. Пришлось оставить письмо незапечатанным, хотя Белль страшно не хотелось этого делать — в чужом доме приходилось опасаться нескромного любопытства слуг.

Подумав немного, она решила выкинуть это из головы. К этому времени наверняка каждый из слуг в Ормстед-Парке уже успел пронюхать о ее разрыве с Куинси и ничуть бы не удивился, что разгневанная невеста решила удрать от тетушки несостоявшегося жениха.

Конечно, отмахнуться от того факта, что она провела ночь в объятиях Стивена, было куда труднее, но если у лорда Дункана хватит ума держать рот на замке, то роль Стивена в ее исчезновении для всех остальных останется тайной.

— Ах, Стивен! — вздохнула Белль.

Бросив взгляд на оставшуюся стопку бумаги, она задумалась, гадая, что написать ему. Обуревавшие ее чувства были настолько сложны и непонятны для нее самой, что нечего было и пытаться более или менее связно изложить их на бумаге. К тому же Белль до смерти боялась, что письмо попадется на глаза кому-то из слуг. Случись так, имя Стивена останется навечно связано с ее собственным, но как раз этого она всеми силами стремится избежать. Нет, она не имеет права рисковать — она не станет писать ему, даже будь у нее время и желание придумать прощальное письмо. Вместо этого она оставит записку для леди Дункан.

Белль потребовалось всего несколько минут, чтобы сунуть самые нужные вещи в небольшой саквояж и выбраться из дома через окно в туалетной комнате. Спрыгнув на землю, еще влажную от утренней росы и помета бродивших под окнами цыплят, Белль выругалась сквозь зубы. Конечно, не слишком приятно, что вещи намокнут, но не могла же она в самом деле отправиться на конюшню с саквояжем в руках. Решив, что вернется за ними потом, она зашвырнула и саквояж, и тяжелый плащ в кусты под окном и зашагала по дорожке.

Обезумев от ужаса, из кустов с душераздирающими воплями выпорхнула стайка цыплят и бросилась врассыпную, но Белль была настолько жестокосердна, что расхохоталась им вслед. «Поделом им, — злорадно подумала она. — В другой раз не станут вопить под окном и спозаранку будить несчастных гостей».

Стол в столовой был уже сервирован к завтраку, не было разве что горячих закусок, но желудок Белль тотчас дал ей понять, что нынче утром завтрак не для нее. Поэтому она, сцепив зубы, решительно прошагала мимо в сторону конюшен, рассчитывая, что успеет отыскать там достаточно резвую лошадь.

И хотя у нее заранее была приготовлена байка для каждого, кому пришло бы в голову поинтересоваться, куда это она направляется в такую рань, лгать Белль не потребовалось. Конюхам явно было не до нее. Ей просто посоветовали ехать прямехонько на запад — в этом случае она непременно очень скоро присоединится к остальной компании.

В первый раз Белль порадовалась, что приняла приглашение Дунканов. В любом другом доме грум счел бы своим долгом сопровождать ее до того момента, как она присоединится к другим гостям, а это доставило бы ей массу хлопот — она намеревалась ехать в строго противоположном направлении.

Это было несомненное преимущество. А недостатком пребывания в гостях у Дунканов, как тотчас догадалась Белль, взобравшись на своего скакуна и направившись к оставленному в кустах саквояжу, было именно то, о чем говорилось не иначе как шепотом: ей и в самом деле подсунули самую настоящую клячу.

Остановившись под окном, Белль соскользнула со спины своего коня и спрыгнула на влажную землю. Опасливо озираясь по сторонам, она отыскала в кустах брошенный саквояж, поспешно привязала его к седлу и снова взобралась на лошадь. Однако как она ни погоняла ее, ленивая кляча упрямо отказывалась двигаться вперед иначе как неторопливой тряской рысью.

При каждом толчке Белль испускала страдальческий стон, отчаянно жалея себя, проклиная тот миг, когда появилась на свет, и гадая, отчего проклятую тварь до сих пор не пристрелили. Ко всему прочему доставшийся ей скакун был какой-то на редкость омерзительной масти — цвета протухшей ливерной колбасы, вдобавок изрядно перепачканной сажей. И словно одного этого было мало, в налитых кровью глазах мерзкой скотины порой сверкал дьявольский огонек, а кости, грозившие в любой момент прорвать насквозь облезлую шкуру, при каждом толчке самым пренеприятным образом впивались в тело Белль. Ко всем прочим радостям, которые сулила поездка на этом чудовище, грум — то ли случайно, то ли намеренно — не затянул нормально подпругу седла, а после того, как Белль привязала к нему саквояж, седло вообще отказывалось держаться на спине лошади, угрожая в любой момент соскользнуть на землю.

А время шло. Конь Белль двигался вперед с медлительностью жирного червяка, ползущего по земле в холодный зимний день. Впрочем, Белль не особенно злилась — она и сама терпеть не могла холод. Ей не доставляло ни малейшего удовольствия, ежась под порывами промозглого ветра, любоваться низко нависшими над землей тучами, но куда больше неудобств и тревог причиняла ей неторопливая поступь ее рысака. А тот, сколько она ни нахлестывала его, упрямо продолжал двигаться вперед своей излюбленной тряской рысцой, от которой ее понемногу начинало мутить.

Наконец она, окончательно потеряв терпение, заорала на него, пригрозив отхлестать его кнутом до полусмерти, если он не прибавит шагу. Вместо ответа жеребец вдруг скосил в ее сторону глаз, от чего его морда стала еще более уродливой, и испустил утробный вздох. Всем своим унылым видом он ясно давал понять, что тропинка, по которой они ехали, гладкая, словно лента, была в его глазах истинной дорогой на Голгофу, специально для него проложенной в этих местах жестокосердыми представителями человеческого рода. Все было предельно ясно: он просто не желал двигаться быстрее.