Вязниковский самодур - Михаил Волконский

Расчет оказался правилен: Маша как была, так и осталась с разинутым ртом.

— А ты почем о нем знаешь? — невольно вырвалось у нее.

«Попалась, — мелькнуло у Дуни, — теперь не уйдешь!»

— Знаю и знаю, что он здесь поблизости, — продолжала она, сообразив, что Гурлов, если уж они любят друг друга, не мог оставить Машу и уехать, а должен скрываться где-нибудь тут же.

У Маши глаза загорелись.

— Ты и это знаешь? Что же, ты видела его?

— Может, и видела, может, он поклон тебе через меня передал, — снова солгала Дуняша, видя, что ложь удается ей.

— Поклон? А записки не дал никакой?

— Не дал. «Потом», — говорит.

Как только она сказала о Гурлове, Маша сразу поверила ей, и теперь Дуня показалась ей и милой, и доброй.

— Слушай, Дуня, голубушка, — заговорила она, — пойди к нему сейчас, попроси хоть два словечка написать…

Дальше поддерживать этот разговор Дуня опасалась.

«Пойди к нему сейчас» — значит, он тут, в самых Вязниках, ближе, чем можно было предположить. Это было главное, что хотелось узнать Дуне. Допытываться дальше казалось неосторожным, и Дуня ушла, якобы прямо к Гурлову, чтобы попросить его написать Маше.

XXXI

Чаковнин сидел за завтраком на обычном своем месте, рядом с князем. Гурий Львович завел разговор о духах и косметике, причем заявил, что из старых средств предпочитает для освежения лица холодец, то есть мятную настойку, а что мытье лица сливками никуда не годится. В заключение он добавил, что уж если и помогает что-нибудь для белизны и нежности кожи, так это — земляничные ванны.

— А мне кажется, что если от рождения природа не дала красоты, то ничего не поможет, никакие притирания не будут действительны, — проговорил Чаковнин. — Вот ваша актриса, что, говорят, новая, как, бишь, зовут ее?..

— Маша, — подсказал князь.

— Ну, вот она! Она и без всяких земляничных ванн хороша.

Чаковнин с нарочною целью завел разговор о Маше. Ему хотелось разведать, где она.

— А что? Хороша небось? — спросил князь.

— Хороша! Жаль, что вы ее показываете редко. Такую красавицу грех взаперти держать. Ведь вы ее взаперти держите? — обратился Чаковнин прямо к князю.

— То есть как вам сказать? Конечно, нельзя на волю пускать девку, но, чтобы так уж очень запирать, тоже этого не делаю. Вот теперь, например, она переведена у меня в турецкий павильон, что в парке…

— Какой павильон? — опять спросил князя Чаковнин с полнейшим равнодушием в голосе.

— А разве не знаете? — охотно стал объяснять князь. — Недалеко от дома, с минаретом таким. Я вам показывал, вы еще ковры там хвалили.

— А, знаю! Так это — главный павильон? Да? И что ж, она там живет у вас?

— Да, я перевел ее туда…

После завтрака Чаковнин принялся ходить вокруг турецкого павильона, так будто, гуляя. У дверей на страже стоял гайдук Иван. Чаковнин подошел к нему.

— Ты что ж здесь? Павильон сторожишь?

— Да, павильон сторожу.

— Ну, а мне войти в него можно?

— Не приказано пускать.

— А ты знаешь, в павильоне-то этом есть кто-нибудь?

— Не могим знать…

Чаковнин не настаивал дальше. Он круто повернулся и направился во флигель.

Он уже после завтрака успел послать за помощником парикмахера, который был нужен ему якобы для стрижки волос.

Гурлов почти одновременно вошел с ним во флигель.

— Ну, батюшка мой, — сказал ему Чаковнин, когда они заперлись в комнате, — узнал я все подробности. Сам князь за завтраком рассказал мне. Никита Игнатьевич, мы вам мешать будем? — обратился он к Труворову, улегшемуся на свою постель для сна после завтрака.

Никита Игнатьевич спал и после завтрака, и после обеда. На него нашел теперь период спячки.

— Ну, что там мешать! Ну, какой там! — сонным голосом протянул он.

— Ну, хорошо! Так вот, государь мой, узнал я все подробно. Она находится теперь в турецком павильоне, в парке. Я там пронюхал малость: действительно, у турецкого павильона гайдук стоит и никого в него не пускает.

— Неужели? — произнес Гурлов, вдруг приходя в волнение.

— Что ж, это тревожит вас?

— Да вы знаете, что это за павильон? Нет? Ведь в прошлом году там зарезалась одна вдова, красавица помещица. Она приехала сюда по приглашению, ей отвели этот павильон — там оружие турецкое на коврах висит — она осталась ночевать, а наутро нашли ее мертвой. Она зарезалась кинжалом, со стены снятым.

— Скверная история! Так что ж вы-то испугались? Думаете, что с Машей может подобное приключиться, что место это так действует или просто что страшно ей там будет? Может, вдова-то зарезанная по ночам ходит?

— Ни то, ни другое, Александр Ильич. А дело в том, что вдова-то зарезалась, как говорят, по особому случаю. По слухам, в этот павильон у князя потайной ход сделан, и он явился к ней ночью. Она там одна была — ни кричать ей, ни позвать на помощь — ничего, решительно ничего не слышно. Она была беззащитна от насилия князя и зарезалась…

— Ах, забодай его нечистый! — проговорил Чаковнин. — Никита Игнатьевич, слышите?

Труворов ничего не слыхал. Он спал и всхрапывал, вздрагивая головою.

— Вот этот подземный ход и смущает меня, — сказал Гурлов.

— Думаете, значит, что князь по этому ходу и к ней, к Маше, явиться может?

— Очень просто.

— Ну, этого мы не дадим! — твердо заявил Чаковнин. — Сегодня ночью идем туда; если нужно, дверь выломаем и освободим Машу. Ведь если павильон в стороне, так это и нам на руку.

— Я жизнь готов положить! — сказал Гурлов.

— Зачем? Живы будем. Деньги у нас есть: кафтан Никиты Игнатьевича сам князь купил. Все отлично идет. Я сегодня же поеду, сговорюсь на постоялом дворе. Может, и священника найду…

— Решено, значит?

— Решено!..

XXXII

Созонт Яковлевич сидел с привезенными им судейскими и поил их чаем с медом и наливками. Князь приказал ему спровадить этих судейских, и он старался сделать это дипломатично.

— Ведь вот, — философствовал стряпчий, выпивая рюмку наливки, — кажется, что пустая вещь, можно сказать, — глоток один, а выпьешь — и взыграет душа, как молодая лань…

— А как насчет произволения духа его сиятельства нынче? — спросил другой судейский, накладывая себе меда.

— Не то, чтобы очень, а, впрочем, так себе, вообще, не без того, — ответил Созонт Яковлевич. — Что ж, наливочки?

— Благодарен. Выпиваю. Воображенник большой ваш князь-то, Созонт Яковлевич!..

— Именно воображенник, — поддакнул Савельев, расхохотавшись, — правильно изволили заметить. Воображенник. — И он снова захохотал.

Он смеялся, стараясь казаться равнодушным и веселым хозяином, а сам думал о том, как бы поскорее убрались его гости. У него на сердце скребли кошки.

После разговора с ним князь, изругавший его, еще не призывал к себе. Злоба Созонта Яковлевича вовсе не улеглась, и он смеялся с судейскими о том, что князь «воображенник», а на самом деле в душе звал его в это время аспидом, душегубцем и посылал все известные ему бранные названия.

В этот момент в дверях появился слуга и доложил Савельеву:

— Вас спрашивают.

— Кто?

— Авдотья Тимофеевна.

— Какая Авдотья Тимофеевна? А, Дуняша-актерка… Скажи, что некогда теперь — слышишь? Чтобы завтра пришла, если нужно что.

— Она говорит, что к спеху.

— Никакого спеха нет! Поди, скажи, что занят я…

Из-за плеч слуги показалась голова Дуняши.

— Созонт Яковлевич, мне очень нужно говорить с вами, — заявила она.

— А и распущена же у вас дворня! — заметил судейский, удивленный смелостью актерки, лезшей так к секретарю.

Это замечание окончательно распалило Савельева.

— Я поговорю с ней, если она хочет, — сказал он, стиснув зубы, поднялся со своего места и, взяв со стены нагайку, вышел в соседнюю комнату, где была Дуня.

— Вот так! Хорошенько ее! — подзадорил стряпчий, который уже опьянел от наливки, вследствие чего душа его «играла» теперь, «как молодая лань».

Савельев, выйдя, захлопнул за собою дверь.

— Тебе что? — накинулся он на Дуню. — Ты слышала, что мне некогда, чего ж лезешь?

— Потому — дело, Созонт Яковлевич!

— Я тебе покажу дело!..

— По вашему приказу Степаныч заперт, выпустите его, — сказала Дуня.

— Что-о?! Степаныч заперт, а тебе какое до этого дело?

— Он мне дядей приходится… старик он… Созонт Яковлевич, выпустите, говорю!..

Савельев так был поражен смелостью «актерки», решившейся вломиться к нему чуть не насильно, чтобы просить за человека, из-за которого он, Созонт, пережил столько скверных минут, что он опустился на стул и проговорил:

— Еще что?

— Больше ничего. Отпустите, прошу. За прежнюю его службу отпустите!.. Мало он служил вам?

— Да ты с ума сошла? — крикнул Созонт Яковлевич. — Я и прежде-то с тобой не ахти церемонился, а теперь, думаешь, буду тары-бары с тобой разводить?