Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как выразился Стюарт Брэнд, великий богослов информационной эпохи: «Мы подобны богам и могли бы кое-чего добиться в этом плане».
* * *
Навязчивые идеи не умирают, а только возрождаются в новом контексте. Хотя со временем я стала меньше интересоваться трансгуманизмом, этот опыт разбудил во мне интерес к технологиям и искусственному интеллекту в более широком смысле. Эти сферы уже не такие спекулятивные, но все-таки они снова и снова сталкиваются с вопросами, которые я привыкла считать богословскими. Когда я стала узнавать и понимать больше, я смогла посмотреть на трансгуманизм более трезвым взглядом и увидеть, где именно он скатывается в мистическое мышление. Что еще более важно, я поняла: мой интерес к Курцвейлу и другим технопророкам был своего рода переносом. Он позволял мне снова и снова возвращаться к богословским проблемам, мучившим меня в библейском колледже, и в глубине этого интереса лежала вытесненная тоска по религиозным чаяниям, от которых я отказалась.
Но был у этой фиксации один элемент, не дававший мне покоя даже спустя годы: странные параллели между трансгуманизмом и христианскими пророчествами. Когда бы я ни возвращалась к Курцвейлу, Бострому и другим мыслителям-футуристам, меня одолевало то же самое подозрение, что и раньше: сходство между двумя идеологиями не может быть случайным. Во всех книгах и статьях об истории трансгуманизма утверждалось, что это движение восходит к идеям горстки философов Просвещения, большинство из которых были светскими гуманистами и учеными. Бостром настаивал, что термин «трансгуманистический» впервые появился в 1957 году в речи Джулиана Хаксли о том, как человечество может выйти за пределы своей природы и стать чем-то новым. Никто, похоже, и не подозревал о его появлении в «Божественной комедии».
В конце концов я решила побольше разузнать о том, как христиане интерпретировали воскресение в разные периоды истории. Раньше мое понимание этих пророчеств ограничивалось узкими рамками моего фундаменталистского образования. Однако стоило мне немного выйти за границы ортодоксальной доктрины, как стало ясно, что в христианской мысли на протяжении веков существовало представление о том, что воскресение можно осуществить средствами науки и техники. К этой традиции принадлежали такие средневековые алхимики, как Роджер Бэкон: вдохновившись библейскими пророчествами, он задумал создать эликсир жизни, под воздействием которого человеческое тело уподобилось бы одухотворенной плоти, описанной апостолом Павлом. Бэкон надеялся, что это снадобье сделает людей «бессмертными» и «непорочными», наделив их четырьмя достоинствами, которые будут присущи воскресшему телу: claritas (светоносность), agilitas (способность перемещаться со скоростью мысли), subtilitas (способность проходить сквозь физическую материю) и impassibilitas (свобода от страданий).
Проекты такого рода не закончились с эпохой Просвещения. Если уж на то пошло, инструменты и понятия современной науки только расширили арсенал средств, с помощью которых христиане надеялись воплотить библейские пророчества в жизнь. В конце XIX века Николай Федоров, русский православный аскет, проникшийся дарвинизмом, утверждал, что люди могут управлять собственной эволюцией, чтобы в итоге приблизить воскресение. До сих пор естественный отбор был случайным явлением, но теперь, с помощью науки и техники, люди могут вмешиваться в этот процесс, чтобы совершенствовать свое тело и в итоге достичь вечной жизни. «Наше тело, – как он выразился, – будет нашим делом». Главной задачей человечества, по Федорову, должно стать воскрешение всех, кто когда-либо жил на земле. Ссылаясь на библейские пророчества, он писал: «Этот день будет дивный, чудный, но не чудесный, ибо воскрешение будет делом не чуда, а знания и общего труда»[29]. Когда дело доходило до того, как именно будет осуществляться это управляемое воскресение, речи Федорова становились туманными, а то и попросту загадочными. Вселенная, верил он, полна «праха» – физических частиц, оставшихся от наших предков. Вполне возможно, что когда-нибудь ученые найдут способ собрать этот прах, чтобы воссоздать ушедших.
Он также размышлял о возможности наследственного воскрешения: сыновья и дочери могли бы использовать состав своего тела для воскрешения своих родителей, а те, возродившись, могли бы воскресить уже собственных родителей. Несмотря на устаревшие формулировки, трудно не заметить, насколько эти идеи опережали свое время. Рассеянный по Вселенной «прах» предвосхищает открытие ДНК, а наследственное воскрешение похоже на грубое описание генетического клонирования.
За свою жизнь Федоров обзавелся множеством последователей. Им заинтересовались Толстой и Достоевский. Последний, прочитавший Федорова по рекомендации одного из последователей пророка, более всего был впечатлен тем, что философу удалось объяснить, как воскресение Христово может осуществиться буквально, а не аллегорически (что было предметом разногласий среди русских христиан). «Долг, который, если б был восполнен, то остановил бы деторождение и наступило бы то, что обозначено в Евангелии и в Апокалипсисе воскресеньем первым… – писал он. – Пропасть, отделяющая нас от душ предков наших, засыплется, победится побежденною смертию, и они воскреснут не в сознании только нашем, не аллегорически, а действительно, лично, реально в телах»[30].
Несмотря на то что идеи Федорова вызвали интерес у ведущих представителей российской интеллигенции, его учение настолько часто высмеивали, что к концу жизни он и сам пришел к выводу: воплощены в жизнь они будут нескоро. Как утверждал его друг Владимир Кожевников, гений умер в уверенности, что пройдет много лет, прежде чем его упования будут реализованы:
Он знал, что не то зерно, что всходит раньше всех, дает наиболее долговечный рост и самые обильные плоды; он убежден был даже, что учение, слишком опередившее общий уровень развития своего века, осуждено на временную неудачу, что оно должно быть похоронено иногда надолго, но что со временем оно также неизбежно должно воскреснуть[31].
Читая подобные тексты, я до сих пор испытываю знакомый конспирологический азарт – таким убедительным кажется предположение, что эти христианские футуристы из века в век передавали друг другу скрытые от непосвященных тайны, которые мы начинаем понимать только сейчас. Я снова и снова возвращалась к этому странному transhuman у Данте: как вышло, что это слово несколько веков пролежало в спячке, пока не было воскрешено современной мыслью? Углубившись в этимологию слова «трансгуманизм», я узнала, что после первого перевода «Божественной комедии» на английский язык оно было надолго забыто и появилось вновь лишь в середине XX века – в работах французского священника-иезуита Пьера Тейяра де Шардена. Его имя было мне знакомо еще по библейскому колледжу, хотя многие мои знакомые христиане не воспринимали этого мыслителя всерьез, списывая со счетов как любителя мистики – а то и лжепророка. В то время, когда большинство христиан
