Разорванный круг - Владимир Федорович Попов

воспоминания рождались сами собой. Или вырос вдруг дом на скрещении улиц, большой, многоэтажный, с огромными окнами. Он радует каждого, но только не тебя. Здесь стоял трехоконный деревянный домишко, где жил твой первый друг, доверенный всех твоих тайн. Ах, сколько на этом углу было передумано и перемечтано! Но вспоминаешь ты об этом с трудом и не все. А сел бы на скамеечке у ворот того, не существующего домишки, и вспомнил бы не только мысли, которые бродили тогда в тебе, но и чувства, которые испытывал. И как-то неловко становится, что ты, в отличие от других, грустишь, видя, как хорошеет твой город.

Нечто подобное испытал Алексей Алексеевич в Новочеркасске, встреча с которым так бередила его воображение. Новые дома, магазины, трамвай. В ту пору, когда он жил здесь, трамвай был вожделенной мечтой, а теперь весело постукивавшие на стыках рельсов новые, ярко окрашенные вагончики казались чем-то чужеродным. Не вписалась в облик города и новая улица из стандартных домов. Да и затейливые вывески — «Сюрприз» — магазин подарков, «Лакомка» — кондитерская, «Силуэт» — фотография — вызывали снисходительную улыбку.

Вдруг взгляд натолкнулся на давнишнее, приметное в Новочеркасске здание бассейна питьевой воды. Те же пологие кирпичные стены, прочно выложенные у подножия камнем, обросшие мхом и травой. Вот с этих откосов он скатывался мальчишкой на салазках. Самодельные салазки, подбитые за неимением хорошего железа обручным, бочоночным, почему-то заносили в сторону, пришлось применить их для другого, более азартного занятия: он становится перед бассейном в том месте, где сани брали наибольший разбег, и, дождавшись, когда мчавшийся на него мальчишка оказывался у ног, подпрыгивал, как козел, и пропускал сани под собой. Однажды эта затея кончилась печально: не рассчитал прыжка, сани сшибли его, потом целую неделю ковылял. А пришел в себя — и вернулся к заманчивому трюку.

На перекрестке трех улиц Алексей Алексеевич постоял, огляделся. Все как будто без перемен. То же остроугольное здание аптеки, куда бегал за лекарствами для матери, только тогда, в детстве, здание казалось большим-большим, а теперь оно словно вдвое уменьшилось, та же малолюдная, немощеная, заросшая травой Покровская, только в траве поблескивают отполированные рельсы. И по Почтовой впритык к аллее, местами разросшейся, а местами поредевшей, бегают трамваи, и ветки деревьев хлещут пассажиров, сидящих у окон.

Свернул на свою Тихую, которую переименовали в улицу Революции.

Отцу не раз предлагали квартиру в центре, но он и помыслить не мог о том, чтобы покинуть насиженное гнездо. Здесь прошли лихие, полные суровой романтики молодые годы, отсюда покойницу жену увез на кладбище, отсюда трижды уходил на войну.

Подойдя к калитке, Алексей Алексеевич остановился — почувствовал, что волнуется. Нет, негоже с отцом, как мальчишке, встречаться. Между ними с давних пор установились сдержанные отношения.

С восхищением рассказывал отец, как после боя командир казачьего полка обходил раненых, снесенных в одно место и уложенных в ряд, останавливался на миг у каждого, говорил: «Благодарю, казак, за службу» и шел к следующему. И позором считалось, увидев среди раненых сына или брата, даже умирающих, задержаться дольше, чем возле остальных. Так он и сына воспитывал — в любых обстоятельствах сохранять выдержку и спокойствие.

Алексей Алексеевич распахнул калитку. Заросший травой дворик, вымощенная каменными плитами дорожка, шпалеры винограда с крупными, но еще не созревшими, подернутыми сизой дымкой гроздьями, густо заплетенный вьюном дом во дворе с бурой от ржавчины крышей, но белыми, свежевыкрашенными оконными рамами и чисто вымытыми стеклами. На участке, примыкающем к улице, вырос новый флигелек, весь в зарослях астр и пламенеющих георгин. Выскочившая из-под плетня собачонка, рыжая от въевшихся в шерсть репьев, залилась злобным лаем, но опасливо держалась поодаль.

Увидев на двери замок, Алексей Алексеевич остановился озадаченный. «Ушел или уехал? Если ушел — полбеды. Хуже, если уехал куда-нибудь. Не сидится ему на месте».

— Вам кого?

К плетню подошла женщина, заслонилась от солнца вымазанными тестом руками.

— Алексей Епифанович… Где он, не знаете?

— Как же не знать? Да вы, часом, не сынок ихний будете? — зачастила женщина и, не дождавшись подтверждения, стала объяснять: — Батюшка ваш токмо вчерась уехавши. Куда-тось на Кубань подались. Свататься. — Сообразив, что неосмотрительно проговорилась, засмущалась: — Ой, чо ж это я…

«Вот неугомонный, чертяка… — добродушно ругнул отца Алексей Алексеевич. — А мне поделом. Ишь, сюрприз решил сделать…»

— И надолго он туда?

— Не сказывали. Верно, как дело укажет. Заходьте к нам, с дороги, небось намаялись.

— Нет, спасибо. И надолго он туда? — переспросил рассеянно.

— Не могу на то ответить.

Странно как-то в родном городе устраиваться в гостинице, но другого выхода не было, и Алексей Алексеевич направился вдоль Почтовой, намереваясь сесть в трамвай.

— Авария на линии, — услышал он, подойдя к остановке. — Наверное, надолго.

Что поделаешь, пришлось идти пешком.

И опять все до боли знакомое, все близкое… Крохотный магазинчик когда-то канцелярских принадлежностей, а ныне школьных товаров. Покупателей нет, и продавец от нечего делать по-провинциальному уселся на табурете у входа погреться на солнышке, керосиновая лавка, тоже давнишняя, дом № 11, в котором жил друг школьных лет, погибший на войне. Под ногой задрожал металлический круг, прикрывавший водопроводный люк, и Алексей Алексеевич невольно остановился. «Новочеркасский завод Ф. X. Фаслера», — прочитал отчетливую надпись, и память выплеснула кое-какие сведения, связанные с этим именем. Фома Христианович Фаслер, обрусевший немец, слыл человеком гуманным, либерально настроенным, и никому не показалось удивительным, что после гражданской войны он передал завод государству, а сам остался работать на нем рядовым конторским служащим. Чугунные и железные изделия, выпускавшиеся заводом, прочнейшие, красивейшие, славились на всю Россию, их охотно покупали даже за границей. И вот она, еще одна драгоценная примета тех ушедших лет. Сколько времени служит свою службу.

Уставший от обилия нахлынувших воспоминаний, Алексей Алексеевич доплелся до Платовского проспекта, где находилась гостиница, и был несказанно обрадован, когда ему предложили люкс, надеясь выкупаться после томительных блужданий.

Однако ванны в номере не оказалось — он отличался от остальных только непомерной величиной, — не было даже душа, пришлось удовольствоваться тем, что он, наконец, вопреки ожиданиям (в гостиницах не жалуют тех, кто не запасся солидной бумажкой, свидетельствующей о статусе просителя приюта) оказался под крышей.

Сняв пиджак, уселся на диване и почувствовал непреодолимую потребность соснуть. Чтоб не передумать, быстро разделся, юркнул в огромную, как катафалк, кровать, явное наследие какого-то купчины, и мигом попал в объятия Морфея.

Разбудило его хлопанье дверей и громкие голоса в коридоре. Как оказалось, в номере по соседству жилец, уходя, спрятал в шкафу еще теплую электроплитку, ее обнаружила уборщица, это