Прощальная весна - Александр Аде

Теперь, значится, так. Ложил твой Лексей на счетец по мелочам, но кой-чего скопил. А в ентом году, двадцать первого марта положил ровнешенько полтора лимона… Усек? А потом, уже двадцать третьего марта добавил ишо семьсот тысчонок. Со второй цифирькой понятно: жилье продал. А с первой надобно сурьезно разбираться… Ну что, доволен, охламон? Порадовал тебя цифирьками папа Акулыч?.. То-то же. Небось, облизываешься. Но достанется енто огромадное богатство не тебе. Так что утрись, божья тварь, и попытайся радоваться жизни.

– А кому эти капиталы достанутся, если не секрет?

– У меня от тебя, птаха, секретов не бывает. А насчет Лексеиного бабла скажу так. Покойный был сиротой казанской. Но кто там разберет, вдруг да и объявится какой-нибудь родственничек, седьмая вода на киселе. Вот ему-то, стервецу, и свезет. Сильно свезет – ежели, конешно, вышеуказанные полтора лимона не криминальные. А в ентом я почему-то очень даже сумлеваюсь…

Королек

Заигравшись в расследование Алешиной смерти, я вроде бы позабыл про Нику и ее странное самоубийство. Но она – с того света – опять напомнила о себе. Причем двенадцатого апреля, в День Космонавтики.

Именно в этот самый день, в пасмурный ветреный понедельник, когда в предгрозовом неспокойном небе – во всю его ширь – смутно различимо лицо Юры Гагарина, старший партнер Болонский соизволил выкроить полчаса для разговора с ничтожеством по прозвищу Королек.

Наконец-то мы встретимся!

У меня от нежданной радости даже слегка сбоило сердце. После того как обнаружилась связь между журналистом Алешей и непреступным Стасиком Болонским, последний притягивает меня, как разгадка мучительно сложной, изматывающей задачи.

Около четырнадцати, как назначено, вхожу в офис юридической фирмы. В сумрачном коридоре навстречу мне попадается Витюня Болонский. Кивает (не без некоторого высокомерия) и любезно улыбается, не подавая руки.

В приемной немолодая очкастая секретарша – бесцветное приложение к мебели и компьютеру – разрешает пройти в кабинет.

Отворяю дверь. Просачиваюсь внутрь.

Стасик сидит за мощным (похоже, дубовым) столом и молча таращится на меня. Его совиные глазищи, увеличенные стеклами очков в тоненькой (не иначе как золотой) оправе, буравят меня с упорством дымящегося сверла.

И уж такой он солидный, такой высокомерный, что поначалу становится не по себе. Робею, как первоклашка перед директором школы.

Глядя на Стасика Болонского, понимаешь, каким станет лет через десять его младший братик Витюня. Фамильный, с благородной горбинкой, носина, физиономия одутловатая, тяжелая. А львиная грива седеющих темных волос делает мужика похожим на одряхлевшего артиста оперетты, который когда-то потрясал зрителей ролями героев-любовников.

Он не торопится начать разговор. Я тоже ни мур-мур. Заложив ногу на ногу и откинувшись на спинку кресла, изо всех сил пытаюсь побороть в себе внезапную застенчивость.

– Как я уяснил, – заговаривает он, сняв очки и слегка ими поигрывая, – вы занимаетесь смертью Ники, моей племянницы.

Без очков его зенки теряют свою пробойную силу, точно в стеклышках заключено нечто магическое. Самые заурядные гляделки, светло-серые, чуть слезящиеся, которые точно помещены между молотом и наковальней: сверху давят припухшие веки, снизу подпирают набрякшие мешочки. При виде этих старческих моргалок моя стеснительность немедленно испаряется, будто и не было.

Я уже заметил: в семействе Болонских главные отличительные черты – нос и глаза. Нос безразмерный, слегка крючковатый, а глаза круглые, птичьи. Но у Витюни, Никиной мамаши и Софьюшки они втиснуты в глубь глазниц, а у Павлуши и Машки выпучены наружу. Такие же вылупленные буркалы и у Стасика Болонского.

Старший партнер вынимает из кармана платок, неторопливо протирает очки и снова водружает их на переносицу.

– К сожалению, вряд ли смогу вам помочь, – с великой печалью в голосе заявляет он. – Хотя, поверьте, очень этого желаю.

Артистизма в нем, пожалуй, еще побольше, чем в младшем брательнике. И голосом – мягким обволакивающим баритоном – играет мужик виртуознее. Кстати, почему-то эта фигня – старческая маразматическая велеречивость – считается у нас признаком высокого уровня адвокатов.

Только сейчас замечаю: оба брата слегка грассируют. Не как Александр Вертинский – а так, чуть-чуть, еле уловимо.

Спрашиваю:

– Вы часто общались с племянницей?

Он на мгновение опускает глаза, потом поднимает снова и – или это мне кажется? – едва уловимо бледнеет.

– Следует признать, наши встречи были крайне редкими, – тихо говорит он. – Теперь-то я (увы, запоздало) понимаю, что должен, обязан был уделять ей значительно больше внимания. У нас с покойницей женой была всего одна внучка, Маша, так что Ника вполне могла стать как бы второй внученькой… Впрочем, – обрывает он себя, – прошедшего не вернуть.

– Вы знали, что Ника употребляла наркотики?

Он чуточку вздрагивает от вопроса, коротко взглядывает на меня. Глаза на мгновение вспыхивают и тут же прикрываются веками. Пожевав губами, отвечает:

– Боже упаси! Дочь моей родной сестры – наркоманка! Узнай я это при жизни Ники – с моей-то крайне возбудимой нервной системой – я бы такого натворил!..

И старикан с необыкновенным жаром принимается повествовать о том, как давненько (лет сорок пять назад) в десятом классе нацарапал сочинение о Владим Владимыче Маяковском.

Обычно он, сильно не заморачиваясь, передирал критические статейки из книжек, а тут, воспламенившись от стихов «агитатора, горлана-главаря», в припадке вдохновения самостоятельно накатал аж восемь листов.

Сочинение пацана так позабавило литераторшу, что она прочитала его на уроке вслух. Ребятня каталась от хохота. Злосчастный Стасик Болонский краснел, бледнел – и, не выдержав унижения, выскочил из класса. Но потом разузнал домашний адрес училки, терпеливо выждал почти полгода – чтобы эпизод окончательно забылся, – и ночью разбил камнем ее окно.

Стасик воинственно задирает львиную башку.

– Да, ничего тут не попишешь, я такой – ранимый и злопамятный. Если бы мне стали известны виновники смерти Ники, уверяю вас, никто бы из них не избежал возмездия! Ни-кто! И, возможно, до суда…

Заметив, что я иронично поднимаю брови, он тут же кривит в усмешке губы:

– У Ильфа и Петрова, помнится, сказано: «Остапа несло». Меня иногда так несет, что… – Он огорченно вздыхает и хлопает по столу мягкой дебелой, в старческих пятнышках левой рукой, блеснув обручальным кольцом вдовца. – Юрист должен быть скрытным, а я распахиваюсь перед первым встречным.

Я пропускаю мимо ушей «первого встречного», хотя и догадываюсь, что Болонский не удержался и по-бабьи царапнул меня коготком. Но слова о том, что он расправился бы с убийцами до суда, заинтересовали меня всерьез.

– Как думаете, почему она покончила с собой?

– Боюсь, вы не у того спрашиваете. К сожалению, я не знаток девичьих сердец. Советую обратиться к психотерапевту… Впрочем, более-менее ясно. Она, как вы сами упомянули, кололась…

– Она нюхала героин.

– Ах, вот оно как… Поняла, что не сможет вырваться из этого пагубного круга. И…

– Ага, – я глубокомысленно задумываюсь, как будто принял всерьез его банальный размышлизм. И добавляю с младенческой наивностью: – Но ведь кто-то же ее к наркотикам приучил.

– Вопрос не ко мне, – он разводит руками. – Хотя… У нее был… как это сейчас называют?.. бой-френд. Поинтересуйтесь у него… Кстати, мне только что пришло в голову. Не наркоман ли он?

– Он самый. Однако – по его словам – к тому времени, когда они начали встречаться, Ника уже подсела на героин.

– Ну-у-у, – тянет он мягко и слегка укоризненно, и на его юридических устах появляется иезуитская улыбочка. – Кто же верит словам наркомана.

Меня так и щекочет нестерпимый соблазн: эх, возьму сейчас, да и врежу этому хитровану про дьявола, у которого разница с ангелом – всего-то одна буква!

А еще меня так и подмывает – вроде бы невзначай – поинтересоваться у него об Алеше. Интересно поглядеть, как он станет изворачиваться, старый хрен.

Но – нельзя. С такими вопросами, надо повременить и задать их в самый подходящий момент – если, конечно, этот момент представится. Как говорил бессмертный Глеб Жеглов: «Спрос, он в нашем деле дорого стоит!»

Оторвавшись от спинки кресла, Болонский доверительно наклоняется ко мне. Прядь сивых волос падает до подбородка, вертикально перечеркнув его правый висок и щеку.

– Рад бы помочь расследованию. Но вряд ли смогу… – в его глазах горят смущение и неясная тоска. – О, да мы с вами совсем засиделись. А между тем мне пора впрягаться в работу…

Да, Стасик Болонский – что-то вроде Штирлица наших дней: наговорил с три короба, а толком ни-че-гошеньки не сказал. Впрочем, я от него ровным счетом ничего и не ждал.

А он – при всей своей вальяжности – действительно ранимый. Нервный. Вон как глазенками и ноздрями играл. Хоть я и не знаю, какую пользу из его нервозности извлеку, но чувствую: это мне, возможно, еще пригодится.