Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. - Андрей Гаврилов

Не так давно я встретился с Ли и спросил его об этом. Вместо ответа Ли молча поднял руки и показал мне искривленные, изуродованные изуверами пальцы и ладони…

Сейчас Ли Минг Чанг – профессор по классу фортепиано в консерваториях Гонконга и Шанхая…

Вечером я пошел репетировать в «Финляндия Таало», дворец, построенный для Совещания по европейской безопасности. Позже из него сделали концертный комплекс. Я вошел в зал – за роялем сидел Гилельс. Репетировал баллады Шопена для концерта на следующий день. Гилельс никак не попадал в верхние ноты повторяющихся пассажей третьей баллады. Повторял снова и снова. Я тихо ждал своей очереди, мне и в голову не приходило прерывать работу мастера. Я знал Гилельса по консерватории и через маму, которая когда-то брала у него уроки. Всегда поражался желчному выражению его лица. Был наслышан о его обидчивости. Наконец Гилельс поднялся и заметил меня.

– А-а, здравствуйте, Андрей!

– Здравствуйте, Эмиль Григорьевич, я надеюсь, что не побеспокоил Вас?

– Нет, я уже закончил. Как ваши дела? Как мама?

– Спасибо, все отлично, я только попробую рояль, можно?

– Пожалуйста.

– Спасибо.

Я присел за рояль, пока Гилельс собирался. Уходя, он сказал негромко: «До свиданья».

– До свиданья, Эмиль Григорьевич, позвольте пожелать Вам…

Не успел я сказать слово «пожелать», как Гилельс надулся как шарик, встал от негодования на цыпочки и проорал неожиданно визгливым голосом: «Эт-т-т-т-а-а-а я-я-а-а-а-а Вам жела-а-а-а-а-а-ю…»

Его до глубины души оскорбила моя попытка пожелать ему удачного концерта на завтра. Сумасшедший, – шептал я про себя, – сумасшедший!

На следующее утро я чистил зубы у себя в номере. Вдруг кто-то просунул сзади руку у меня между ног и лапнул меня за причинное место. Я отбросил чужую руку, повернулся… С зубной щеткой во рту, и с стекающей по подбородку трехцветной пастой.

Передо мной стоял ухмыляющийся Карлсон.

– Do you think I аm crazy? – спросил меня Сеппо.

– Fuck off!

Сеппо больше не устраивал проверок моей сексуальной ориентации. В качестве компенсации за свое хамство познакомил меня с различными девицами, с одной из которых я даже ходил на демонстрацию в защиту китов. И подарил мне целый чемодан нелегальной русской литературы. Я перестал спать ночами и читал, читал, леденея от ужаса, правду о России. Дрожащими руками перелистывал страшные страницы нашей истории. Марченко, Делоне, Чуковская…

После этой недели в Хельсинки я стал другим человеком. Многие мои детские прозрения подтвердились. Я понял, что отсутствующие у нас свобода мысли, свобода творчества и свобода личности не пустые слова, не приправа к благополучию, а единственная основа жизни человека.

Назад в Москву я ехал на поезде. Расстаться с моим сокровищем – нелегальной литературой – у меня не хватило сил. Между тем мы подъехали к границе. В поезде начался таможенный досмотр, больше похожий на тюремный шмон. Тут только до меня дошло, что я наделал. Самым мягким наказанием за чемодан свободных книг в тогдашнем СССР – было бы исключение из консерватории и армия, могли и срок дать…

Таможенник работал педантично, подолгу оставался в каждом купе. Я был готов выть от отчаянья. Мое купе – последнее в вагоне. За мной – только купе проводницы, относившейся ко мне с симпатией. Она приносила мне громадные куски черного хлеба с маслом… Я неловко прикрыл мои книги в чемодане парой рубашек и обреченно ждал катастрофы.

Прочесав последнее передо мной купе, худой таможенник с желтым лицом вдруг схватился за поясницу, присел и простонал: «Опять схватило, черт! Почки! Кто там еще у тебя?»

Проводница откликнулась: «Студент-очкарик, пацан-доходяга!»

Таможенник махнул рукой и пополз к выходу. Поезд тронулся, я был спасен!

Осенью я поехал в первое большое турне по ФРГ. Эта страна поразила меня какой-то железобетонной стабильностью, богатством и всеобщим стремлением к благополучию. Спросил, помню, еще в Восточном Берлине работника посольства СССР, высокого худого блондина с тонкими губами, напоминающего мне фашиста из советского кино: «Когда мы поедем в Западный Берлин?» Его ответ я не забуду никогда.

– Ни-ка-ко-го Западного Берлина не су-щест-ву-ет, есть только один Берлин – столица ГДР.

Интересно, как поживают сейчас все эти бывшие работники посольств, консульств, представительств бывшего СССР? Бесчисленные доценты и профессора марксистко-ленинской философии, политэкономии социализма, научного коммунизма. Целая армия учителей советской истории, полчища пропагандистов, политинформаторов, райкомовцы, обкомовцы, сотрудники первых отделов, орды продажных журналистов, газетчиков, телевизионщиков, миллионы рядовых и чиновных гэбэшников и прочие и прочие. Адское воинство. Во что оно превратилось в современной России? А ни во что не превратилось. Некоторые умерли. Другие, назначенные, разбогатели. Остальные делают то, что всегда делали. Только для новых хозяев…

В «западный сектор» меня отвозил мрачный худой молчаливый человек с длинным носом и вытянутым черепом, с угрюмой физиономией, в шляпе и макинтоше, некто Афонский. Выглядел он так, как будто только что вернулся с похорон. Когда мы миновали границу, Афонский неожиданно сказал: «Наконец-то на свободе!»

А через пару лет я узнал, что Афонский был шпионом, работал на Запад, что его арестовали и расстреляли.

В ФРГ и Западном Берлине я сыграл около двадцати концертов. Имел большой успех. Немцы после моего выступления топали ногами. Подобный способ выказывать свое восхищение игрой артиста существует, кажется, только в Германии. Публика начинает вдруг, как взбесившаяся, дробно и часто топать ногами. Для неподготовленного – звучит устрашающе! Провожали меня стоя. В Кельне, после выступления, меня уже на улице догнал директор зала.

– Херр Гаврилов, прошу Вас, немедленно вернитесь, выйдите хоть разочек на сцену. ОНИ громят зал!

Выхожу как есть, в шубе и меховой шапке, на сцену. Вижу – публика в остервенении ломает стулья! Александр Македонский, конечно, герой. До этих гастролей мне и в голову бы не пришло, что немцы носят в себе подобный огонь. Скорее, можно было бы ожидать чего-то подобного от итальянцев, испанцев, греков. Но, нет – средиземноморская публика значительно спокойнее, они переживают музыку сильно, но внутри. Вспомнил тогда саги древних германцев и почему-то Майданек. НИЧЕГО не изменилось в жизни с древнейших, варварских времен. Сменились только декорации и привычки масс. Вся наша «высокоразвитая цивилизация» – это только тончайшая пленочка, покрывающая звериную суть жизни. Стоит ей порваться – и начнется вечный Армагеддон.